Игорь Безрук - Калейдоскоп [СИ]

Вечером засел за дневник Дубовицкой. Она начала вести его после попытки самоубийства. Вела его нерегулярно. За 92 год лишь семь не связанных с собой записей. Почерк нервический, неровный. Первая половина 93-го года также скудна на записи. В основном — недовольство собой и окружающими.

Вот — отборная (правда, без сквернословий) брань в адрес испортившейся погоды. Эпитеты самые резкие: мерзкая, паршивая, грязная и др. в том же духе. После 28 августа записи стали появляться чаще, текстовка их увеличилась. Почерк и здесь неровный, от размашисто-крупного до приземисто-мелкого. Первые записи только доказывали, что натура Дубовицкой была крайне неуравновешенной, истеричной, трудновыносимой. В дневнике она насмехается над своими подругами, высмеивает друзей. Хотя сомнительно, чтобы у такой женщины водились близкие подруги. Изредка встречающиеся её размышления о жизни банальны и заимствованы.

Первая объемная запись относится ко второму сентября. Михайлов решил внимательно читать именно с этого листа. И едва он пробежал глазами первые строки, как сердце его учащенно забилось.

«2-е сентября. Сегодня обиделась на весь свет. Ленка вновь обманула меня и не пришла. Валерка уже не звонил три дня. У меня снова болит голова. С понедельника пойду к врачу, а до понедельника с кровати не слезу. Тетка приезжает через неделю, я даже не знаю, как ее отвадить. Это мегера, а не тетка. Особенно, когда лезет ко мне целоваться своими большими отвислыми губами. Наверное, прямо с порога скажу ей, чтобы уматывалась.

От нечего делать лежала и вспомнила о найденном калейдоскопе. Нашла его случайно, в сквере. Там, говорят, произошло убийство, и было море крови. Решила посмотреть, но ничего интересного не увидела: примятая трава и только. Неподалеку в кустах этот маленький калейдоскоп. Как будто мало чего ценного, но не удержалась, подняла, принесла домой и тут же о нем забыла. И вот вытащила на свет. Он закатился под стул и его не было видно совсем. Поднялась, взяла к себе в постель, посмотрела в глазок — поразилась. Да что там поразилась, я глазам своим не поверила: там не оказалось обычных цветных стекляшек, это было просто… Да как же это назвать? В общем, как в подзорную трубу смотришь: круг, а в круге пейзаж, да такой привлекательный, такой живой! Краски, как на импортной слайдовой пленке: Яркие, сочные, неестественные. И от этого пейзажа, что самое удивительное, пахнуло на меня таким спокойствием, такой легкостью. Что стало не по себе. Я даже ощутила это дыхание пейзажа. Как будто ветерком скользнуло в отверстие моего калейдоскопа и через глаз — ну, не нелепо же? — передалось всему моему телу. Я тотчас же откинулась на кровать и закрыла глаза. Только тот чудесный вид все равно стоял передо мною. Как в сказке. Я незаметно уснула, и на протяжении всего сна тот ландшафт, та растительность, то небо не покидали меня. Проснулась я с каким-то не ощущаемым ранее счастьем и умиротворением».

Михайлов откинулся на спинку стула и в истоме закрыл глаза. Вот оно первое соприкосновение. Первое совпадение. Калейдоскоп. Дубовицкая нашла калейдоскоп. Калейдоскоп был обнаружен у вновь найденного трупа. Зацепка? Звено? Мог ли калейдоскоп быть у Еремеева? Никто из его сослуживцев этого не подтверждает. Но может, он не оформил его нигде? Глянул — старинная вещь, и прикарманил. Долго ли, одному находясь в отделе?

А вновь найденный калейдоскоп? Был ли он и калейдоскоп Дубовицкой одним и тем же предметом? Как установить это? Поискать в записях девушки отличительные признаки принадлежавшего ей калейдоскопа и сравнить с моим собственным? Михайлов поднялся и хмыкнул: «Я уже считаю его своим собственным…»

Вошла жена.

— Я тебя не дождалась, поела сама.

— Не могла позвать? — Михайлов недовольно огрызнулся.

— Тебя разве дозовешься? Ты же втупился в свои бумажки — не слышишь, не дышишь!

Михайлов кисло сморщился.

— Не заводись опять. Ты же видишь — у меня работа.

— У тебя всегда работа! У тебя одна работа. Кроме работы у тебя больше ничего нет! — вспыхнула она и швырнула на стул полотенце, которое комкала в руках.

Михайлов вспылил:

— Да, у меня кроме работы больше ничего нет! Да, для меня работа самое главное, и не нужно тут разоряться и разбрасывать вещи!

Он хлопнул за женой дверью и снова сел за стол, но в этот раз в голове будто все перемешалось: жена снова выбила его из колеи.

Утром Михайлова вызвал к себе Маралов.

— Что это? — спросил он Михайлова, показывая на свежий номер газеты, лежащий перед ним. — Потрудитесь объяснить.

Михайлов подошел к столу Маралова, взял «Трибуну», развернул. Четвертую страницу почти в пол-листа заняла статья В. Танцорова «А Михайлов сказал — вон!» Михайлов не стал даже читать. Он положил газету обратно на стол своего начальника и посмотрел на него.

— Что вы можете сказать на это, капитан? Вы уже читали статью?

— Не читал, товарищ майор, но догадываюсь, о чем она.

— Ах, вы ее даже не читали, и вас, наверное, она совсем не волнует?

Михайлов пожал плечами, опустив глаза.

— Вас это не волнует, а меня волнует! Меня чистят! Вот посмотрите, посмотрите: «цепь нераскрытых убийств». Что это за цепь? Каких убийств, Михайлов? У нас разве были в этом году нераскрытые убийства? Или это выдумки репортера?

— Анатолий Павлович, я сейчас всё объясню.

— Нечего мне объяснять, Михайлов, вы уже всё объяснили. Нефедов сказал, что вы подняли дела Еремеева и Дубовицкой. Они разве не закрыты? И с этим делом — как долго вы его будете мусолить? В общем так, Михайлов, как ты это сделаешь, меня не волнует, но чтобы завтра, слышите меня, Михайлов — завтра! — материалы расследования последнего случая лежали у меня на подпись. Вам ясно, товарищ капитан?!

— Так точно, товарищ майор, — четко процедил сквозь зубы Михайлов. — Разрешите идти?

— Идите. Жду вас завтра к обеду вместе с Нефедовым, зарубите себе это на носу!

Михайлов вышел из кабинета начальника милиции взбешенным: «Да что это за черт? Прямо полоса какая-то черная наступила. Дома «гыр», на работе «гыр», — я уже разучился слышать нормальную речь. Что со мной случилось? Почему я так болезненно всё воспринимаю? Нет, я сойду с ума», — подумал он.

Ему так сильно захотелось сейчас побыть одному, что он не выдержал и, минуя свой кабинет, спустился вниз и вышел из горотдела, направившись прямо в парк, располагавшийся неподалеку.

На свежем воздухе сразу слегка закружилась голова, но Михайлов знал, что не от свежести. Войдя в парк, он примостился на одной из облюбованных им издавна скамеек и с наслаждением закрыл глаза. На него сразу же нахлынули воспоминания.

«Гей-ей-ей! Ггуй-ю-ю-й!» — погоняет семилетний Коля Михайлов маленьких, купленных недавно мамой на рынке гусят. Это их единственное богатство, это их единственная надежда на то, что они не помрут с голоду, прокормятся. Мать ради этой покупки продала последние отцовские вещи: костюм, рубашку, пару галстуков. Когда это вырастет Коля, а сейчас им надо на что-то жить, что-то есть, потому что у них нет кормильца — его убили еще в сорок третьем. И теперь Николай остался за единственного в семье мужчину, надежду матери и маленькой трехлетней сестренки Ани. Он гонит гусят к ставку, где плещутся уже соседские семеро чуть больших гусят. За этими надо посматривать, эти хоть и не вымахали, но уже старались как-то ущипнуть Николая.