Игорь Безрук - Калейдоскоп [СИ]

А в стороне, неподалеку от старого покосившегося колодца Николай замечает другую стайку, уже двуногих, среди которых своей полнотой и ростом выделяется самый задиристый для своего возраста парень, получивший кличку Харя за свое не по годам расплывшееся лицо. Харя постоянно пристает к Николаю и в школе, и на улице. Почему — одному Богу известно. Может, не понравился чем, может, по какой иной причине. Началось это с полгода назад, когда Николай потянулся за старым товарищем своим, соседом Лешкой на луг погонять мяч. Харя как увидел низкорослого Николая, сразу напыжился, выкатил свои пухлые губы-оладьи и спросил Лешку:

— Ты зачем этого недоростка к нам привел?

Николай еще не ходил в школу, Харя же учился во втором или третьем классе.

— Он тоже хочет в футбол поиграть, — сказал ему Лешка.

— У нас нет места в команде для недоростков, — брезгливо произнес тогда Харя.

— Ну, может, тогда посмотрит хоть, — снова попросил его Лешка.

— Пусть мячи подает, — отрезал Харя и отвернулся от мальчишек.

— Не хочу я мячи подавать, — вдруг ни с того ни с сего сказал Николай. — Не буду. — Развернулся и пошел домой.

Харя удивленно и вместе с тем недовольно буркнул ему в след:

— Ну и катись скатертью.

Так они встретились в первый раз. Потом как-то мать послала Николая в магазин за хлебом. По дороге он лоб в лоб столкнулся с Харей.

— А, футболист сраный, — язвительно проговорил Харя, — на футбол летишь? — и, не обращая внимания на прохожих, вдруг ставит Николаю подножку, отчего Николай кубарем катиться в пыль, сдирая колени и локти. Но Николай не боялся Хари. Поднялся, даже не всплакнув, набычился, пошел на своего обидчика, нахмурившись. Упрямо, твердо, сжав кисти в кулаки.

— Да иди ты, — оттолкнул Николая от себя удивленный Харя. От толчка большего по весу Хари Николай отлетел обратно в пыль, но снова поднялся и снова, так и не уронив ни одной слезинки, сжав опять кулаки, молча стал наступать на противника. Харя удивился еще больше.

— Да ты дурак, — сказал он ему и снова оттолкнул сильно от себя. Конечно, если бы кто тогда из дружков Хари был там, Николаю было бы не сдобровать, но Харя был один, и один был Коля. И он встал, сурово нахмурил брови и из-под низко опущенных бровей грозно глянул на Харю и снова двинулся вперед. И Харя дрогнул.

— Да иди ты, дурак, — оттолкнул он опять Николая, развернулся и пошел прочь по пыльной высохшей дороге. Николай прошел за ним еще шагов десять да так и замер на дороге, сверля взглядом спину своего противника.

Теперь он гнал гусей, и Харя, еще издали его заметивший, выступил из толпы. Теперь он был не один, за его спиной лукаво ухмылялись его дружки.

— А ну убирай своих заморышей отсюда, — сказал он Николаю, грозя жгучей тонкой лозой, которой он похлестывал себя по икрам. Николай не обратил на его слова внимания. Ладно бы Харя жил на его улице, но он ведь, можно сказать, даже не местный, приезжий, эвакуированный из-под Житомира, сующий пацанам невесть откуда взятые конфеты и тем самым привлекающий их к себе. Харя вновь задирался по непонятной для Николая причине, но уже более серьезно, так как Николай видел в его глазах уже другую, более нахальную ухмылку, какая часто появляется у тех, кто уверен в своем превосходстве и безнаказанности. Харя хлестнул легонько одного из гусят.

— Ну-ка, пошли отсюда, — не спуская с Николая своего взгляда.

Потом он хлестнул гусят еще раз. Николай не выдержал, бросился на Харю, завалил его и стал его мутузить, что было мочи, ошарашив не только самого Харю, но даже его дружков, не ожидавших от семилетки подобного натиска. Они очнулись только, когда Харя завопил, и стали оттаскивать Николая от своего дружка, но сделать это было чрезвычайно трудно — Николай как прирос к нему, слился с ним в одно целое. Потом, пригнав домой гусят, на Николая вдруг напала такая апатия, такое разочарование во всем, что он запомнил то ощущение на всю жизнь, и теперь, каждый раз взрываясь, он боялся именно этого разочарования, полного прострации, которая, чувствовал он, неизбежно наступит, стоит ему взорваться.

Сейчас такая апатия, казалось, овладела им. Тянуло на сон, и больно ныло сердце.

Минут тридцать сидел Михайлов на скамейке, прежде чем смог успокоиться и снова собраться. Он знал, что лучшее средство от депрессии — это работа. И лучше с головой окунуться в нее, чем полностью подчиниться съедающему тебя унынию.

Когда Михайлов вернулся в горотдел, Скудынь уже был в кабинете.

— Где тебя черти носят? — спросил он его, едва увидев.

— Да так, проветривался, — бросил ему Михайлов и втиснулся за свой стол.

— Только что звонили, — замахал Скудынь перед Михайловым запиской, — из Томашевского переулка, дом 23. Нашего покойничка узнали. Это некто Пряхин Евгений Степанович. Живет… Жил в том же доме, работал кочегаром в нашем «Универмаге».

Михайлову, кажется, радости это сообщение не принесло совсем.

— Что-нибудь еще?

— Да. Смотрел медицинскую книжку Дубовицкой. С сердцем у нее, оказывается, все в порядке было, а мы ее на инфаркт списали, — ухмыльнулся Скудынь.

— Не мы, а руководство, — отрезал раздраженно Михайлов. Он, сдавалось, был совсем опустошен. Мало того, что раскрытие преступления не продвинулось не на йоту, так еще всякие бумагомараки начинают раздувать общественное мнение.

Скудынь прервал его:

— Я слышал, тебя вызывал уже на ковер?

Михайлов кивнул.

— Получил дыню?

— И ты получишь, если будешь придираться. Давай, вали отсюда, иди в «Универмаг», выясни все о Пряхине, а я на его квартиру загляну, поговорю с соседями. Встретимся после обеда.

Скудынь поднялся.

— У тебя, случайно, сигаретки не найдется? — остановил его на полпути Михайлов. — Не помню, где свои засунул.

— Держи, — протянул ему Скудынь раскрытую пачку «Космоса».

— Благодарю, — прикуривая, проговорил Михайлов. — Иди уже, мозолишь глаза, дай сосредоточиться.

Скудынь, зная тяжелый характер Михайлова, не стал с ним препираться, удивился только: рассеянности за Михайловым раньше не наблюдал. Видно, здорово его потрепал сегодня Маралов.

Дом, в котором жил Пряхин находился всего в каких-то двух шагах от горотдела. Обыкновенная, ничем не примечательная «хрущевка», с деревянными полами на лестничных площадках и такими же деревянными крашеными перилами. Два этажа, кирпичные стены, высокий — почти в человеческий рост — чердак, масса деревянных сараев вокруг, густые заросли желтых акаций во дворе и у подъезда.

Михайлов вошел вовнутрь. «Четвертая квартира», — сказал ему Скудынь. Михайлов постучал в бурую деревянную дверь четвертой квартиры. Открыла ему серая морщинистая старушка в истертом, бледно- синего цвета халате. Узнав, что он из милиции, насчет Пряхина, она впустила его, а сама поплелась на кухню. Михайлов последовал за ней.