Игорь Безрук - Калейдоскоп [СИ]

Вошел Скудынь. Удивленно глянул на Михайлова и деланно нахмурил брови.

— Тебя что — пустым мешком из-за угла огрели?

Михайлов не стал препираться, как обычно, только протянул ему калейдоскоп и сказал:

— Загляни.

Скудынь поднес игрушку к своему глазу и пару раз провернул её, сказав при этом:

— Забавная штучка, — а затем возвратил Михайлову.

Михайлов глазам своим не поверил.

— Ты ничего не заметил?

— Заметил? А что я должен был заметить?

— Ну, это… река… лес…

Скудынь посмотрел на Михайлова в упор:

— Ты случайно, не перегрелся, или начальник тебя снова на ковре отутюжил?

Михайлов онемел. Когда Скудынь уселся за свой стол, он поднялся и стал укладывать свой дипломат. Скудынь оторвался от бумаг:

— Уже уходишь?

— Пройдусь, что-то жарковато.

Лишь на скамейке в парке Михайлов, казалось, пришел в себя.

— Стекляшка, стекляшка, я нашла стекляшку! — прыгает возле него его маленькая сестра Аня. Ей четыре, Михайлову семь.

— Дай посмотреть, — протягивает он к ней свою руку.

— А ты возьмешь меня с собой за терновником? Ты никогда меня с собой не берешь.

— Ты еще маленькая, можешь заблудиться.

Они лежат возле пруда. Вдвоем. Ребята где-то пропали. Он бы пошел с ними, но мама строго-настрого приказала ему смотреть за Анной.

— Возьмешь? Возьмешь? — дразнит она его, вертя желтое бутылочное стекло в руке.

— Возьму, возьму. На следующей неделе, — говорит он, не убирая протянутой руки.

— Обещаешь? Обещаешь? — Она готова всё ради этой прогулки отдать.

— Обещаю, обещаю, — уверяет её Николай, и она отдает ему осколок.

Николай внимательно рассматривает его в руках. Такого он еще не видел. У них бутылки всё зеленые или голубые, а эта желтая, не наша.

— Где взяла? — подносит он стекло к глазу.

— Не скажу. Секрет.

— Ну и ладно, — продолжает наслаждаться преобразовавшимся от света пейзажем Николай. — Тогда я тебя за малиной в лес не возьму.

Анна сразу сдалась.

— На старой конюшне. Там много такого.

— А чё я не видал?

— Не знаю, там разрыто кем-то, в земле.

— Айда посмотрим, всё равно тут делать нечего, — поднялся Николай.

— А купаться? — надулась Анна.

— Потом будем купаться. Наберем стекляшек, будем смотреть через них.

— Ладно. — Анну долго упрашивать не приходиться.

Они пошли на старую конюшню. От неё, собственно, остались только две полстены с юга и востока, но останки эти по-прежнему называли старой конюшней. Здесь часто играла местная детвора. Густые заросли бурьяна и бузины как нигде были пригодны для игры в жмурки и индейцев.

— Где? — спросил Николай, когда они, наконец, пришли на место.

— Вон там, — указала Анна рукой. Они прошли в заросли. У стены в земле был сделан подкоп. Очевидно, копала собака, что-то учуяв. Дальше постарались дети, которые и наткнулись на это оригинальный «клад» — целую свалку битых, присыпанных землей бутылок.

Николай взял себе три разных осколка: синий, желтый и зеленый. Сразу же мир изменился в их цвете. Он поразился. Он будто заново открыл его. Потом таких удивлений и открытий становилось всё меньше и меньше. Мир с его взрослением стал скудеть, краски тускнеть, всё чаще разделяясь на черное и белое. И вскоре он совсем уверился в том, что в мире больше нет ничего, что может его удивить или хотя бы глубоко затронуть. Но вот что-то произошло, что-то переменилось в нем, и он, заглядывая в обыкновенный детский калейдоскоп, видит не просто узор, но нечто особенное, неописуемое.

Но почему Скудынь не увидел? Почему он ничего не увидел? Лес, речку, поляну, залитую солнцем, видел только он и только он слышал отчетливые звуки?

А если это же увидели и Еремеев, и Дубовицкая, и Пряхин? Почему они увидели? Почему им открылась эта чарующая красота? Может, оттого, что все они разочаровались в этой жизни, стали никому не нужными?

А он? У него вроде всё нормально. Хотя он сам чувствует, как ему тяжело. Вчера он крепко повздорил с женой и, в сущности, — из-за пустяка. Плохо спал ночь, ворочался, просыпался, вставал курить…

И этот сон. Он плясал, как тот ухарь на калейдоскопе, а утром почувствовал себя на пределе и, как всегда при накатывающихся неприятностях, стал жалеть о своем скверном характере, о своей неуживчивости. Вдобавок ко всему — Маралов…

Не ошибаюсь ли я? — подумал Михайлов. Может, я так устал, что начинаю бредить, галлюцинировать?

Но если даже и так, я не могу ежеминутно впадать в такое состояние. Значит, если мне сейчас посмотреть в калейдоскоп, я увижу то же, что увидел Скудынь: разноцветные стекляшки, рассыпающиеся в разные узоры, и не иначе? Да и я не настолько глуп, чтобы поверить в нереальное, и не настолько боязлив, чтобы не взглянуть еще раз!

Михайлов положил дипломат себе на колени, раскрыл его, достал оттуда калейдоскоп, но так и не решался сразу поднести его к глазу.

«И всё же, — подумал он, — чего я так боюсь?»

Вопрос остался без ответа.

И вот опять Михайлов отваживается заглянуть вовнутрь, и снова, как в первый раз, всё закружилось, всё слилось, вырвав из неоткуда сначала светлое пятно, потом лирический пейзаж, но это была уже другая картина, хотя так же отчетливо различались звуки. И в этот раз на Михайлов накатила какая-то радость, какое-то непонятное чувство блаженства, прежде не испытанное им.

Он вдруг ощутил себя стоящим на возвышении и неторопливо осматривающим окрестности, восторгаясь при этом всякий раз увиденным.

И вдруг Михайлов воспарил. Открытая местность сменилась каким-то фантастическим пейзажем, который даже отдаленно не мог напоминать земной. Кто-то взял Михайлова за руку и стал увлекать за собой. Михайлов не воспротивился, да и не мог он воспротивится: такой легкости, такой свободы, такой открытости и доверия, такой приподнятости духа он не ощущал ни разу в жизни.

С каждой последующей минутой он находил себя всё более счастливым, всё более восторженным. Это было непередаваемо…

— Леночка, Лена! — громко позвала свою трехлетнюю дочь молодая женщина в сером твидовом костюме. — Иди сюда!

Малышку удержать невозможно. Она такая бойкая, такая резвая. Стоит отпустить её руку — и бежит сломя голову куда глаза глядят. Вот и сейчас, стоило ей зазеваться, Лена, семеня пухлыми, в теплых штанишках ножками уже вырвалась вперед метров на десять, заставив её разволноваться.

— Иди сюда, Лена! — громко и вместе с тем твердо произнесла женщина, не делая даже попытки догнать маленькую шалунью. Но Лена и сама остановилась напротив одной из скамеек, где сидел, как-то странно потупившись, какой-то мужчина. На коленях его лежал дипломат, поверх дипломата — сложенные вместе руки.

Женщина приблизилась к дочери, которая не отводила взгляда от странного мужчины, и тоже посмотрела на него. Глаза того смотрели неестественно, куда-то мимо нее, будто в никуда.