Игорь Безрук - Калейдоскоп [СИ]

Костиков скис:

— За что, товарищ капитан?

— И дождешься там медэкспертов, скажешь, чтобы этого осмотрели в первую очередь. Слышал: в первую очередь!

Костиков тяжело вздохнул. Хорошо, когда рядом есть родственники: на них всегда можно перекинуть эту дурную обязанность. Но где они, эти родственнички околачиваются сейчас?

Костиков выбрался из дежурной машины. Михайлов сел на переднее сиденье.

— В морге не задерживайся. Ты же знаешь Маралова: сразу потребует результаты вскрытия. Ну что ж, поехали, — сказал он водителю и захлопнул за собой дверцу. «Уазик» тихо тронулся, оставляя позади уныло согбенную фигуру Костикова.

Уже через двадцать минут Галатопов сообщил Михайлову по телефону, что на калейдоскопе обнаружены отпечатки пальцев покойника. Михайлов, однако, радости не почувствовал. Ну и что, что по всей поверхности цилиндра местами размыто, местами отчетливо выявились отпечатки пальцев трупа? Это только доказывает, что умерший накануне своей смерти совал свой глаз в стеклянный глазок. И ничего. Ничего более. И все же Михайлов, помня о натуре Галатопова, похвалил его и попросил, если ему уже она не нужна, принести ту игрушку в его кабинет. Галатопов сказал, что сейчас поднимется к нему. Михайлов уставился в окно. С чего начать? Личность потерпевшего не установлена, улик практически никаких не обнаружено, — полный мрак. Михайлов знал, что пока так обстоят дела, Маралов не потребует у него закрытия и, следовательно, у него в запасе есть еще дня три-четыре, пока не установят личность умершего. За это время можно и весь клубок распутать. Но все-таки — с чего начинать?

Михайлов достал из бокового кармана свою записную книжицу в черной коленкоровой обложке. Эта книжица выручала его не один раз, и поэтому он многое ей доверял, даже больше, чем своим друзьям и знакомым. Сейчас надо внести пометки по данному случаю. Михайлов открыл чистую страницу и стал писать: «19 сентября. Центральный сквер. Труп».

Михайлов еще раз перебрал в уме все, что было в карманах умершего и поблизости от него. Ни один из предметов не наводил на мысль об убийстве. Даже деньги из кошелька не украдены. Почему он так вцепился в это дело? Разве ему мало нераскрытых, куда более любопытных дел? Почему он еще в чем-то сомневается, что-то думает? Выписал бы постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи со смертью, — и Бог и ним. Что его сдерживает?

Михайлов разложил перед собой вещи, обнаруженные у мертвого. Ключи накладного замка (от квартиры?), три автобусных билета. По ним не установишь, какого они срока давности, где куплены, где прокомпостированы. Они не скажут, на какой остановке сел их владелец в автобус, где встал. Их, наверное, можно было даже не брать. Какой с них толк? А этот обрывок бумажки? На нем мелким корявым почерком написаны какие-то слова. Михайлов включил настольную лампу и ближе поднес клочок к свету.

«… сейчас увижу　

Твой желан…»

Это стихи? По крайней мере, записаны как стихи — в столбик. Но почему огрызок? А если предположить, что этот мужчина входит в сквер, садиться на скамью. На него накатывает лирическое настроение, и он начинает на обрывке какой-то бумажки писать стихи. Чудаков хватает. Но… Стоп! А почему на обрывке? И как он писал? Обрывая фразы? Много так напишешь?

«Сейчас увижу

Твой желан…»

А если он написал, потом вдруг, прочитав и поняв всю нелепицу написанного, порвал тот клочок на мелкие кусочки, один из которых случайно затесался среди автобусных билетов, остальные же он выбросил за ненадобностью? Но если выбросил, зачем тогда писал?

Михайлов задумался. В задумчивости забарабанил пальцами по столу.

Зачем вообще человек пишет? Марает бумагу, скрипит по ночам стулом, мешая спать своим близким, расходует почем зря электричество. А еще хуже — покупает в комиссионке какую-нибудь отжившую свой век «Москву» или «Ортех» и начинает строчить свои опусы, лупя двумя пальцами по клавишам день и ночь, день и ночь, каждую свободную минуту, каждый миг вырывая у супруги и детей с боем, — зачем? Что заставляет этих помешанных графоманов переводить тонны бумаги и ведра чернил, портить свое здоровье и чужие нервы? Что заставляет их страдать и жить на бумаге, а не в действительности? Страсть? Глупость? Жажда славы или болезненная мнительность? Михайлов этого не знал, хотя понимал, что значит жить работой, любимой работой, от которой получаешь и удовольствие, и радость, и удовлетворение. Может, у тех, кто тратит свой досуг на разные разности, нет такой всепоглощающей их работы, нет настоящей жизни, вот они и выдумывают что-то, убегают от всего, что их окружает, кто в стихотворство, кто в музыку, кто в коллекционирование или изобретательство — что еще остается? Не всем ведь дано быть Дон Жуанами, не все решаются открыть Америку, не в каждом сидит авантюрист или бесшабашный искатель приключений. Наш знакомый, выходит, жил рифмоплетством.

«Нет, все-таки придется еще раз наведаться на место происшествия. Быть может, поблизости отыщутся еще какие-нибудь обрывки?» — подумал Михайлов, сгребая все вещи в кучу.

В распахнувшемся отворе двери появилась сияющая физиономия Галатопова. Михайлов глянул на нее и сам не смог сдержать улыбки.

— Знаешь, Галатопов, кого ты мне напоминаешь?

— Кого, Николай Николаевич?

— Иностранца. Те и с причиной и без причины, везде и всюду давят лыбу. Нам это так дико. У нас, если бы не знали, что это иностранец, давно бы приняли за Иванушку-дурачка.

— Но я стараюсь, товарищ капитан, правда стараюсь не походить на иностранца, но у меня не получается быть серьезным. Вот как вы. Всегда такой сосредоточенный, такой задумчивый, прямо Цицерон какой-то или Сократ, — продолжая улыбаться проговорил Галатопов.

— Да иди ты к такой матери, Галатопов, — вспыхнул Михайлов, — с тобой и пошутить нельзя. Принес калейдоскоп?

— Да, вот, — протянул Галатопов Михайлову игрушку, завернутую в полиэтилен. — Можете лапать. Ваши отпечатки я снимать не буду. Обещаю.

Михайлов взял у Галатопова кулек с калейдоскопом и положил его перед собой на стол.

— Хорошо, — сказал, посмотрев на него. — Когда будут готовы фотографии?

Галатопов вскинул глаза кверху, поискал там ответ, потом сказал Михайлову:

— Ну, где-то во второй половине. У меня еще с ночного происше…

Михайлов резко оборвал его:

— В десять принесешь. Три часа достаточно, чтобы проявить пленку и напечатать снимки.

— Но ведь я с ночи, товарищ капитан. Сейчас будет Синявин, он и наштампует.

— Но пленку-то ты можешь проявить, лентяюга?

— Проявлю.

— И скажи Синявину, чтобы сделал пару фотографий потерпевшего для телевидения и в газету. Нет, в газету, пожалуй, не надо. Хватит и телевидения. Прокрутят раза три-четыре — достаточно. Впрочем, одну фотокарточку можно отправить в соседний город — их телевидение охватывает километров сорок в округе.