Сьюзен Хилл - Опасность тьмы

— Я помню, — сказала Магда. — Микки.

Он улыбнулся триумфально, широко, всеми своими щелями между зубов, и его рот, раззявленный в улыбке, открылся для громкого рева, в котором она сначала услышала восторженный хохот, а в следующую секунду распознала ярость.

В эту самую секунду она подняла руки, закрывая свое лицо, прежде чем он дико накинулся на нее, все еще ревя, и весь свет сосредоточился в одной точке у нее в глазах, а потом погас.

Он думал, что дождется темноты, но его мучила невыносимая боль ожидания, удушья, невозможности ничего сделать, она колотилась у него в голове и не давала покоя. Он сполоснул голову под холодным краном на кухне и вышел из дома примерно в семь часов. Тротуар отдавал назад дневное тепло, а асфальт по краям улицы плавился. Он повернул, чтобы пройтись вдоль канала. Идти этой дорогой было дольше, но она была приятней, тенистее. На улице никого не было, кроме одного старика на сломанной скамейке, который что-то бормотал себе под нос.

Они несколько раз ходили сюда прогуляться — зимой и весной. Лиззи очень хотелось увидеть зимородков — кто-то сказал ей, что голубые спинки зимородков иногда мелькают у берегов канала и что птицы вьют там гнезда в ивах. Но она умерла, и зимородков они так и не увидели. А теперь он стоял и всматривался в ивы, стоявшие неподвижно в безветрии все еще жаркого вечера. Ничего.

Он прошел мимо особняка смотрителя шлюза и мимо складов. Лиззи приходила сюда к нему, но, когда он приблизился к ней, она убежала, споткнулась, упала, заплакала и позвала полицию. Это было недоразумение, между ними просто возникло недопонимание, но он не мог им это нормально объяснить, они показались ему какими-то туповатыми. Но на самом деле он всегда считал полицейских туповатыми, перекачанными недоучками, не обладавшими особенно пытливым умом.

Колокола собора пробили семь часов.

В смерти Лиззи был кто-то виноват. Тот, кто накормил ее зараженным мясом. Врачи, которые диагностировали ее болезнь слишком поздно. Доктора, которые не смогли ее вылечить. Доктора, которые бездействовали, наблюдая, как симптомы болезни подбираются к ее мозгу и выедают его. Медсестры в хосписе. Люди, чьи молитвы были бесполезны. Бог. Бог. Бог и служители Бога.

Он перешел канал по узкому железному мосту и оказался в городской части. Задники узких жилых домов выходили прямо на него; люди из своих спален могли смотреть на буро-зеленую поверхность воды, на картонку из-под коробки, плещущуюся у подножья моста, на тележку из супермаркета, застрявшую в кустах, на писающих собак, и узкие лодки, и ивы, и на прячущихся зимородков.

Он начал пробираться сквозь заросли крапивы и шиповника, прошел через покосившиеся ворота и длинную галерею с голой землей. Никто его не видел. Никто сюда не ходил. Где-то залаяла собака.

Он вспотел. От него пахло потом.

Дом выглядел черт знает как. Он был похож на пчелиный улей с кучей съемных комнаток за грязными занавесками. Дом слева от него был точно такой же, а вот справа кто-то разбил садик. Он подошел и заглянул туда через поломанные доски забора. Календула. Деревянная арка со шпалерами, по которой поднималась роза персикового цвета. Дорожка, выложенная плиткой в виде каменных колец. Была здесь и грядка — зеленый лук, немного картофеля, опоры для гороха. С ракитника свисала пара кормушек. Был и прудик. В дальнем конце, за сельским туалетом, он увидел птичью клетку, висевшую на кирпичной стене, и яркие всполохи канареечного цвета. Он попытался пролезть через забор, но доски не поддавались. Он хотел оказаться в саду, рядом с прудиком, поближе к птице, посреди картошки и календулы.

Резко и неожиданно Макс начал плакать, уперев голову в сломанный забор, а потом его плач перешел в ярость, и он начал трясти деревянные доски, пока кто-то не прикрикнул на него из дома. Никто не вышел — только крикнул, и все. Тишина.

Его руки были в крови из-за отломившегося куска дерева, который впился ему в подушечку большого пальца.

А потом он увидел ее. Она сидела спиной к нему на скамейке рядом с аркой. Ее волосы посветлели, как будто она долго была на солнце. Он уперся в перекладины забора, и на этот раз одна подгнившая доска поддалась, и, когда он несколько раз ударил по ней ногой, пространства стало достаточно, чтобы он пролез внутрь. Он замер, пораженный, что вдруг оказался в саду, и был так близко к Лиззи, что мог услышать ее дыхание. Она была здесь. Она не пошевелилась и не повернулась. Может быть, она ждала, но он удивился, почему она ждала его здесь, ведь он нашел ее почти случайно.

Он вытер тыльную сторону своей влажной ладони о лицо. Порез уже не болел, но кровь продолжала идти. Она будет знать, что с этим делать.

— Лиззи, — сказал он.

Было очень тихо. Он подождал.

— Лиззи. — Она не двигалась, так что он сделал два или три шага вперед, протянув к ней руку, чтобы дотронуться до ее слегка посветлевших волос.

— Лиззи. — Он понял, что он повторял ее имя молча, в своем сердце, и в своей голове, но не вслух. Теперь он четко его произнес на весь застывший сад.

— Лиззи.

Она повернулась и закричала, и эти крики были словно ножи, обрушившиеся на его голову и пронзающие его мозг, и он отчаянно бросился к ней, чтобы поймать ее и остановить, показать ей, кто он, и что кричать не надо, но, как только он коснулся ее тела и увидел ее лицо и дыру вопящего рта, Лиззи исчезла. Это была не Лиззи, и его сознание охватил огонь.

Маленькие ручки были слегка влажными. Они легли ей на руку, как мокрые морские анемоны.

— Черт возьми, Кира!

Натали окончательно проснулась и перегнулась через Киру, чтобы включить лампу.

— Что с тобой? — сказала она усталым голосом. Она устала. Это была четвертая ночь за неделю. — Ты опять намочила кровать или что?

Маленькие ручки спрятались.

— Да, так и есть. Серьезно, Кира, тебе сколько лет? В кровать писают младенцы, маленькие детишки, а тебе уже шесть лет, почти семь. Так, завтра с утра в первую очередь мы идем к доктору, и ты не пойдешь к Барбаре, пока мы с этим не разберемся.

Кира свернулась в самом дальнем углу материнской кровати. Она была не против не идти к Барбаре. По выходным она бывала там с восьми до шести. Но она была очень против доктора.

— Замолчи, это мне нужно плакать, хотя это ты в последнее время со всех сторон мокрая. Давай слезай отсюда, тебе нужна новая ночнушка, мне не надо, чтобы ты и эту постель намочила. Твою я приведу в порядок завтра. И, если ты остаешься здесь, ты лежишь смирно, понятно?

Весь этот разговор занял всего пять минут, но она, конечно, больше не смогла заснуть. Кира спала. С утра она вряд ли вообще все это вспомнит.

Натали лежала на спине, закинув руки за голову. Он знала, почему не спит, и знала, что это не только из-за того, что Кира ее разбудила, потому что намочила постель, увидев плохой сон. Что-то было не так, и Натали знала это, только Кира была как чертова устрица — она закрылась, и вытащить из нее хоть что-то было невозможно. Она не говорила ни о чем в школе, не рассказывала ничего Барбаре, и Натали сдалась. Она пыталась разговаривать с ней, пыталась задавать вопросы, пробовала умолять, кричать, запирать ее в комнате, давать ей сладости, отнимать игрушки, запрещать смотреть телевизор, гулять с ней, оставаться с ней дома. Ничего. Все, что говорила Кира, это: «Я хочу к Эдди». И еще иногда: « Где Эдди?»