Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

Резко вскидывает голову и глядит на меня почти вызывающе.

— Я стерва, Алехо, стерва!

Но тут же понижает голос:

— А вот ты…

У меня в горле стоит комок, но я говорю:

— Нет, Рена. Не делай из меня бога. Мы оба замараны, ты знаешь. И я больше твоего, потому что делаю все это нарочно. Ты естественна и искренна, ты следуешь инстинкту самосохранения. А я… я хочу разрушать.

— Потому что у тебя благородные мысли…

— Но средства, которыми я пользуюсь, никак благородными не назовешь, и к тому же разрушение всегда предполагает страдание…

— Но страдать — это хорошо, Алехо, — прерывает она меня.

— Откуда тебе знать. Это одни слова.

— Нет. Раньше я не страдала, а теперь страдаю, и очень часто. Мучаюсь, боюсь потерять тебя. Но уж назад, обратно, я не вернусь ни за что: лучше страдать, потому что раньше у меня не было ничего, а теперь у меня есть все.

Я смотрю на нее. Трогаю ее лицо.

— Так ты меня понимаешь?

— Да, Алехо. Если б и не понимала, было бы то же самое. Я с тобой.

Опять она понижает голос:

— Мы никогда не поженимся… Да я и не хочу. Но я с тобой и в добром, и в плохом, и даже…

Она умолкает и закрывает глаза, но я снова беру ее за подбородок и смотрю в глаза:

— Рена… Что с тобой? Ты чем-то смущена…

Она кивает, пробует спрятать лицо.

— Почему?

— Потому что я хочу тебя…

Я сжимаю ее руку.

— Иди ко мне…

Но она уклоняется.

— Нет… Это не то. Я чувствую что-то такое глубоко-глубоко…

Мы долго сидим обнявшись, щека к щеке. Потом целуемся, но совсем без греховных мыслей, чисто, как дети. И она говорит:

— Это лучше, чем спать вместе, правда, Алехо?

— У нас все лучше, Рена. Другой такой на свете нет.

Она смеется, как будто получив вдруг отпущение.

— Да ты не знаешь. Я твоя первая женщина. Первая настоящая.

Она берет меня за руку.

— Пошли, пора одеваться.

Возвращаемся в спальню, но я гляжу на часы.

— Мне надо идти.

— Уже много времени?

— Да.

— Придешь вечером в бар?

— После ужина.

— А раньше?

— Нет. Хочу написать еще главу моего романа.

— Принеси почитать, а?

Мы одеваемся.

— Разве я тебе не приносил их все? А еще мне нужно написать письмо, это необходимо сделать как следует.

— Какое письмо?

— Твое письмо на радио. Лучше, чтоб его составил я, верно?

— Да…

Она продолжает одеваться, а я завязываю шнурки ботинок.

— Или ты не хочешь, чтоб мы его посылали?

— Нет, почему же. Раз ты говоришь, что у него так много денег и мы не очень его разорим…

Она снова замирает на мгновение, глядя отсутствующим взглядом в окно. Я спрашиваю:

— О чем ты думаешь?

— Я подумала, что для твоих товарищей это, наверное, очень важно…

— Ты как будто не совсем в этом убеждена… Может, это не соответствует тому представлению, которое ты составила обо мне?

Но она отрицательно качает головой и слегка улыбается.

— Нет, не в том дело. Когда-нибудь нам придется за это пострадать, но мне нравится, что ты знаешь, чего хочешь.

— А почему нам придется страдать?

— Этого я не знаю… Знаю только, что я тебя люблю, а там будь что будет.

— Из-за этого ты и говоришь так торжественно?

Она смеется.

— Нет, глупыш!

Когда она смеется, я обнимаю ее и целую.

— Вечером увидимся…

— Да. Приходи, как только сможешь…

Я иду к двери.

— Все будет зависеть от письма.

Тогда я вспоминаю и возвращаюсь.

— Да, забыл сказать, привратница передала мне письмо для тебя. Я его положил на столик.

— Наверно, от моих.

— Да.

— Сейчас пойду за ним.

Мы еще раз улыбаемся друг другу сквозь разделяющее нас пространство, потом я поворачиваюсь, иду по коридору и открываю дверь. Будто выхожу из своего дома.

Когда я вхожу в бар «Попилс», часы бьют двенадцать. Они немного спешат. Письмо мне пришлось писать после ужина. После обеда я работал над романом. Не знаю почему, на меня нашло вдохновение, и я этим воспользовался. Зашла мать, спросила, не хочу ли я закусить.

— Что это ты так много пишешь?

— Конспекты.

— Так много страниц?

— Они по разным предметам.

Ее обмануть легко. Верит всему. Она доверчива. И отец может безнаказанно продолжать шашни со своими подружками. Уверен, они ему влетают в копеечку.

Улыбаюсь девушке за стойкой. Мончи, хозяйка, играет в кости и выигрывает. Всегда. Приветствуем друг друга кивком головы. Броста, сидящий рядом с Косматой, чуть приподнимает бровь, как он обычно это делает. Дальше — еще одна девушка с двумя типами, которых я не знаю.

— А Рена?

Нина смотрит на другой конец стойки.

— Не знаю. Только что была тут… Ты знаешь, что она уезжает?

— Как уезжает?

— Она тебе еще не говорила? Письмо ей пришло…

— Это я знаю.

Слышится голос Бросты:

— Нина, сюда два «куба либре».

— А ты чего-нибудь выпьешь?

— Потом.

Иду в другой зал, там сидит только одна парочка; забились в угол. Это Гвидо, продавец из магазина тканей; его партнерша делает глупое лицо.

— Привет, мальчик!

— Привет.

Возвращаюсь в бар, останавливаюсь возле хозяйки. Она поднимает глаза.

— Хочешь сыграть?

— Я играю только в лотерею!

Ее партнеры смеются, а я возвращаюсь на мой подвесной стул. Это выдумка Мончи. Когда сидишь между цепей, создается впечатление, что ты на каком-то аттракционе.

Возвращается Нина.

— Дай пива.

— Маленькую?

— Самую маленькую, какую найдешь.

Она смеется, но я тут же поворачиваюсь: кто-то спускается по ступенькам из другого зала.

— Куда ты подевалась?

Рена идет вдоль стойки, серьезная, строгая.

— Это я должна тебя спросить. Посмотри, который час…

— Я работал, ты же знаешь.

Нина подает мне пиво.

— Что это она мне сказала? Ты уезжаешь?

— Да, завтра. Мать как будто заболела, хочет меня видеть. Даже странно, обычно она так не пугается.

— Это было в письме?

— Да, оно от брата.

— Я видел.

Она кажется озабоченной, но, когда Нина отходит, я говорю ей вполголоса:

— Ты обманщица.

Встретив ее вопросительный взгляд, поясняю:

— Ты это затеяла, чтобы не писать письмо на радио.

— Ну что ты, Алехо… Напишу сегодня же. Ты уже набросал его?

— Да.

Один из незнакомых мужчин встает, подходит к стойке и заказывает что-то Нине. Листает лежащую на стойке газету.

— Но тебя не будет, когда он придет.

— Я всего денька на три-четыре.

— Этого ты не можешь знать.

— А что прикажешь делать? Мать есть мать…

Смотрю на Мончи и ее партнеров, которые начали оживленно обсуждать игру. Это раздражает.

— Совсем стала невыносимой твоя патронесса.

Вынимаю пачку сигарет, протягиваю ей.

— Нет, не хочу.

Закуриваю, отхлебываю пива. Она говорит:

— Я напишу его перед отъездом и завтра же отошлю.

— В котором часу едешь?