Мануэль де Педролу - Замурованное поколение

— Э-э, приятель, это уже не имеет никакого отношения, к бегу!

— Это ты так думаешь. У бегунов всегда рассматривают мускулы…

Она наклоняется, дергает меня за волосы.

— Какие же тут мускулы!

— Разве нет?

Мы смеемся, она заставляет меня встать, и мы обнимаемся.

— Рена…

— Ты уже не хочешь бежать?

Легонько хлопаю ее по заду, когда она наклоняется, чтобы подобрать эти четыре ремешка с каблуком, которые она называет туфлями.

— Пройди немного вперед. Я сказал: двадцать метров.

Она отходит, а я смотрю, как колышется широкая юбка, скрывая движения бедер. Бог мой, какая она!

— Здесь?

— Да. Как только я скажу «три»… Раз… два… три!

Мы срываемся с места, обувь в руках. Она летит, словно не касаясь земли. Юбка развевается, хлещет ее по ногам.

— Сейчас догоню!

Но сам сбавляю скорость. Мне видно, как трутся друг о друга ее ноги выше колен. Мелькают гладкие босые пятки…

Она падает на землю у подъезда, в тени, возле садика. Я падаю на нее, швырнув в сторону ботинки, наваливаясь всем телом. Она тяжело дышит:

— До чего устала!

— Видишь, как ты здорово бежала!

Она поворачивает голову, прислоняется к стене. Слышу стук брошенных туфель. Мы смотрим друг на друга.

— Алехо…

Глаза ее блестят, грудь поднимается и опускается. Обнимает меня за шею, но лица не приближает. Я говорю:

— Я люблю тебя, Рена.

Тогда она трется щекой о мою щеку.

— Мне так не хочется оставлять тебя…

— Ты же вернешься.

— Да, конечно…

Мы ищем губы друг друга и, крепко обнявшись, целуемся. Ее сердце громко стучит.

Мы вышли, из церкви, взволнованные проповедью падре Феу, который с потрясающей искренностью говорил о позиции церкви в социальных вопросах и высказал по этому поводу немало свежих мыслей; и я подумал, что пора пойти познакомиться с Ренатой, хотя состояние моего духа было не слишком подходящим для такой встречи.

Обычно после воскресной мессы Бернардина, Эмма и я гуляли, доходили до кафе «Парельяда» и там сидели, пока не наступало время идти обедать. Мне совсем не просто было уйти, даже сославшись на больных. По воскресеньям меня замещал доктор Роуре, но иногда все же приходилось самому навещать какого-нибудь больного.

— Если рано освобожусь, — сказал я, — заеду за вами.

Разумеется, я уехал на машине, им она была ни к чему: ни та, ни другая не водили, Эмма много раз заговаривала о том, что надо бы научиться, но так и не рискнула.

Приехав на улицу Рокафор, я заметил, что привратница стала немного любезнее. Да, конечно, она помнит меня; и, когда я спросил, дома ли девушка, ответила:

— Думаю, дома. Одну минутку, я позвоню.

Она пошла к доске с кнопками, расположенной рядом с почтовыми ящиками, и нажала одну из кнопок; ответа пришлось подождать.

— Может, спит еще…

Наконец приятный голос спросил:

— Кто там?

— Сеньорита Рената, — сказала привратница, — вас хочет видеть один сеньор, он к вам сейчас поднимется.

Ждать у двери она не стала: когда я поднялся на площадку, там никого не было. Наверное, побежала переодеться или поправить прическу. Я скромно позвонил, и дверь наконец открылась; я увидел небольшую прихожую в весьма современном стиле, переходившую в коридор, откуда девушка и вышла мне навстречу.

Я шел к ней в плохом настроении из-за того, что произошло вчера вечером, но, увидев девушку, не мог не признать, что внешность ее была такой же приятной, как голос. Она была довольно высокой и, насколько я успел заметить, очень хорошо сложена, хотя одежда ей совсем не шла: на ней были брюки чуть ниже колен, их еще называют «пиратские», и свободная кофта, разрисованная пересекающимися красными прямоугольниками. Глаза были большие, черты лица, пожалуй, немного резкие для женщины, но их смягчали маленькие уши и красиво очерченные полные губы, слегка подкрашенные. Густые брови и длинные ресницы придавали ее глазам лукавое, кокетливое выражение.

— Это вы приходили вчера? — спросила она, приветливо улыбаясь.

— Да. Мой визит вызван письмом, которое вы послали на радио…

— А, я так и подумала! — И она улыбнулась еще шире. — Мне никто визитов не наносит… Проходите, пожалуйста…

Она открыла было дверь слева по коридору, но тут же ее закрыла:

— Нам лучше будет в столовой…

— Как прикажете…

— Там естественное освещение. Так обидно включать электричество среди бела дня!.. Но в таких квартирах почти все помещения темные.

Она не была похожа на провинциальную девушку, только что приехавшую в столицу. Ни в ее движениях, грациозных и элегантных, ни в ее вежливой и правильной речи нельзя было заметить никаких следов деревенского воспитания. Это, конечно меня немного удивило, я ожидал совсем другого, и, кроме того, я был настороже, опасаясь обмана. Но она, несомненно, была из Лериды: акцент еще чувствовался.

— Вы живете одна? — спросил я непринужденно, когда мы вошли в столовую.

— Можно сказать, что одна. Квартира не моя, а одной супружеской пары, но они все время в отъезде. Так что практически я оказалась съемщицей…

Этим, возможно, объяснялась сдержанность привратницы вчера вечером, особенно когда я спросил, на чье имя снята квартира. Во многих домах не разрешается сдавать комнаты, и привратницы вполне могут держать сторону жильцов, нарушающих это правило, особенно если те хорошо им платят. Возможно, и соседка, говоря о живущих здесь супругах, имела в виду эту вечно отсутствующую пару, а не Ренату. Однако передо мной сидела женщина в полном смысле этого слова, я сразу понял. В ее фигуре проступали особенности, проявляющиеся лишь при достаточно интенсивной половой жизни.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила она.

И указала на небольшое кресло возле столика с радиоприемником и этажерки, на которой стоял резиновый дедушка Ноэль. Сама она села, слегка откинувшись назад, спиной к свету, падавшему из широкого окна, в которое виден был фасад дома напротив.

— Вы родственник… сеньора Гасуля? — спросила она.

— Родственник? — удивился я. — Почему вы так думаете?

— Потому что им самим вы быть не можете. Для этого вы слишком молоды…

Это лесть? Но она смотрела на меня открытым, искренним взглядом. Лучше бы она сидела лицом к свету, мне удобней было бы ее разглядывать.

— Не так уж я молод, — пояснил я. — Мы с ним, собственно, ровесники и вместе служили в армии. Я тоже был в вашем местечке и знал о связи Ансельмо с вашей матерью. Возможно, я один и знал об этом.

Ничего такого я говорить не собирался, это была импровизация, которой я удивился не меньше, чем она, но эта импровизация тут же показалась мне весьма удачной: она позволяла без труда и с достоинством отступить, если обстоятельства вынудят меня к этому.