Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

— Дирдре думает, что нужно остановить спектакль.

Николас потряс рукой.

— Я справлюсь.

— Дай взглянуть. — Колин осмотрел его руку и резко выдохнул. — Ты не можешь играть с такими ранами.

— Нет, могу.

Оправившись от потрясения, Николас, несмотря на боль, радовался возможности показать свой профессионализм. Ведь он актер. А актер играет свою роль при любых обстоятельствах.

Дирдре коснулась его плеча и прошептала:

— Что случилось?

— Его перстни. — Николас вытянул руку. — Я думал, что он их снял, а он просто повернул камнями внутрь.

— Черт побери, — пробормотал Борис, заглядывая через плечо Дирдре. — Ты нескоро опять сможешь играть на скрипке.

— Но за что он так тебя? — спросила Дирдре.

Николас пожал плечами.

На сцене Сальери торжествующе восклицал:

— Мою голову распирает от золотых похвал! А дом — от золоченой мебели!

И сцену залил мягкий насыщенный янтарный свет. Позолоченные стулья и столы засверкали еще ярче. За спиной у Николаса стояла Джойс Барнаби, державшая в руках трехэтажную подставку для пирожных, выкрашенную в желтый цвет. Как и все остальные, она с тревогой смотрела на него.

Николас ободряюще кивнул ей, пытаясь выглядеть спокойным и смелым. Но ни спокойствия, ни смелости он не ощущал. Он чувствовал сильное возбуждение, тревогу и злость. Он пытался подавить эту злость. Еще успеется дать ей выход. У него еще будут сцены с Эсслином, но только в одной они прикасаются друг к другу (пожимают руки), и он постарается обойтись без этого рукопожатия. А Сальери навряд ли сумеет нанести ему тяжелое увечье на глазах у множества людей.

Прелестная дочь Барнаби не отрывала взгляда от сцены, а старший инспектор внезапно ощутил необъяснимую тревогу и насторожился, почувствовав в театре знакомый запах. Запах, который был ему хорошо известен за долгие годы работы в полиции. Горячий, удушливый, угрожающий запах. Пропитывавший все вокруг. Запах преступления. Барнаби отвлекся от спектакля и незаметно посмотрел по сторонам. Все зрители сидели спокойно и тихо. На лице Гарольда проступало удовольствие, смешанное с недоверием. Его жена выглядела испуганной. Остальные смотрели во все глаза. Одна женщина покусывала нижнюю губу, другая уперлась в щеки костяшками сжатых в кулак пальцев. Впрочем, не все взгляды были устремлены вперед. Сержант Трой тоже озирался по сторонам — обеспокоенно, даже подозрительно.

Сидевший в последнем ряду старик схватился за спинку кресла перед ним и с такой силой оттолкнулся, что чуть не впечатался затылком в стену. Его лицо исказилось, будто от страшных предчувствий, к которым примешивалась робкая мольба о пощаде. Он напоминал ни в чем не повинного ребенка, который ожидает сурового наказания.

Барнаби переключил внимание на спектакль и на источник своего беспокойства. Эсслин походил на одержимого. Он ни на мгновение не оставался в покое. Даже когда он удалялся на арьерсцену и оказывался в тени, энергия пульсировала в нем, как будто он находился в магнитном поле. Барнаби с нетерпением ожидал конца спектакля. Он, конечно, не думал, будто Джойс что-нибудь угрожает, но хотел, чтобы пьеса поскорее закончилась и непонятное неистовство Эсслина, так или иначе, объяснилось. Очевидно, оно было как-то связано с Китти.

Она снова появилась на сцене, с неуклюжим большим животом, тяжело опираясь на руку Моцарта. Ни огорченной, ни побитой она не выглядела. Она иронично сделала реверанс Сальери, плотно сжала губы, и ее глаза вспыхнули. Когда она сказала: «У меня не бывает сновидений, сударь. Неприятностей мне хватает и наяву», ее голос, осипший и надломленный, исполнился язвительности. Барнаби взглянул на часы (до окончания минут двадцать) и попытался расслабиться, внимая упоительной музыке из «Волшебной флейты». Насколько глубоко и непоколебимо укоренилась в Эсслине его злоба, если ее неспособны умерить даже такие восхитительные звуки?

В длинном сером плаще, шляпе и полумаске Сальери, словно предвестник рока, подкрался к Моцарту, который исступленно, стремясь успеть в буквальном смысле к последнему сроку, сочинял свой реквием.

Николас играл эту сцену в холодном лихорадочном опьянении. Он хотя и пребывал весь спектакль в более или менее постоянном беспокойстве, однако в определенные моменты наступало ясное убеждение, что он на правильном пути. Временами роль игралась почти что сама собой, как будто создавалась на ходу, как будто не было никаких репетиций с их тягостной муштрой. «У меня все получается!» — подумал Николас, вне себя от ликования. Темная фигура появилась на пороге его убогого жилища, приблизилась и встала позади него.

Впоследствии, по просьбе Барнаби восстанавливая в памяти эту сцену, Николас не мог точно сказать, когда прошел наигранный ужас, с которым он встретил фантасмагорическое появление Сальери, и в свои права вступил ужас реальный. Быть может, в тот миг, когда он почувствовал у себя на плече костлявую руку Эсслина, а на щеке — его палящее, злобное дыхание. Быть может, когда Эсслин отбросил в сторону стул, которым Николас хитроумно попытался отгородиться от него. Или когда он прошептал: «Умри, Амадей… умри ».

В этот момент Николас машинально, как на репетициях, упал на четвереньки и пополз под длинный, застланный скатертью стол, который служил ему и рабочим местом, и кроватью. Стол упирался в арку просцениума, и с обеих его сторон Колин прибил плотные войлочные занавеси. Поэтому, когда Эсслин присел у края стола и раскинул свой плащ, словно большие серые крылья, Николас оказался в ловушке.

Он отполз назад, насколько позволяло темное, тесное пространство. Он задыхался. Воздух как будто сгустился от затхлой вони плотного войлока, перемешанной со смрадным шакальим дыханием. Эсслин скривил губы в непотребной усмешке — пародии на улыбку. И Николас понял, что его недавнее убеждение (будто Эсслин не станет наносить ему увечий на глазах у множества людей) оказалось ошибочным. Теперь он понял, что Эсслину совершенно чужд естественный человеческий страх попасться с поличным. Потому что Эсслин окончательно спятил.

Его пальцы, ощетинившиеся серебряными шипами и твердыми, грозными камнями, тянулись к горлу Николаса. И Николас, пропустив оставшуюся часть сцены, выкрикнул фразу, после которой должна была выйти Китти: «Oragna figata fa! Marina geminafa!» [63] Бессмысленный набор итальянских слов. По ту сторону ткани он услышал ее шаги и первую реплику: «Вольфи?» Эсслин убрал пальцы, руку, плечи и, наконец, искаженную злобой физиономию. Когда Николас вылез из-под стола, Сальери снова отошел в тень.

— Станцерль… — Николас ринулся к Китти.

Она поддержала его под руку, помогла взобраться на стол и поправила подушки. Сцена его смерти (чудесная сцена, которую он так тщательно проработал) пошла насмарку. Он невнятно тараторил свои реплики, и через плечо Китти украдкой поглядывал на облаченную в серое фигуру, притаившуюся в темноте. Когда Николас умер и безо всяких обрядов был погребен в своей нищенской могиле (положен на матрас, расстеленный за камином), он пролежал там несколько секунд, а потом медленно прокрался за кулисы. Добравшись до стула возле реквизиторского стола, он рухнул на него и прислонился головой к стене.