Кэролайн Грэм - Смерть лицедея

В палате имени Кеннеди-Бейкер не оказалось никого, за исключением медсестры, уроженки Вест-Индии, которая сидела у телефона за маленьким столиком посередине. Когда Дирдре вошла, она поднялась и сообщила, что больные в солнечной комнате. Она объяснила Дирдре, почему с ней не посоветовались по поводу решения перевести ее отца сюда. Ее согласия не требовалось, потому что мистера Тиббса решили поместить в больницу Уокера для его собственной безопасности, равно как и для безопасности окружающих. Если Дирдре хочет поговорить с его лечащим врачом, нужно записаться на прием.

— Ваш отец чувствует себя очень хорошо, милочка, — добавила она, проводив Дирдре к солнечной комнате, полукруглому помещению в дальнем конце коридора. — Просто замечательно.

Пол в солнечной комнате был застелен серым замызганным ковром, под стать которому были потертые стулья и скверно написанный масляными красками портрет самой госпожи благотворительницы в платье цвета электрик, великодушно взирающей на собравшуюся компанию. В комнате было пять человек: три пожилых женщины, молодой мужчина и мистер Тиббс, сидевший у окна в чужой пижаме и расшитом крикливыми узорами халате, вид которого скорее взбудораживал, нежели умиротворял.

— Ваша дочь пришла повидать вас, мистер Тиббс. Разве это не мило? — решительно произнесла медсестра, как будто ожидая возражения.

Дирдре опустилась на низенькое кресло с обшарпанными деревянными подлокотниками и сказала:

— Привет, папа. Как ты себя чувствуешь?

Мистер Тиббс продолжал смотреть в окно. Выглядел он не очень хорошо. Его отвисший подбородок был покрыт седой щетиной и следами засохшей слюны.

— Я кое-что тебе принесла, — сказала Дирдре.

Она открыла сумку и выложила ему на колени туалетные принадлежности, мыло и аррорутовое печенье, решив придержать упаковку его любимого рахат-лукума напоследок, чтобы подсластить горечь расставания. Он взглянул на принесенные вещи с гневным недоумением, потом начал разглядывать, поднимая очень осторожно, как будто они были из стекла. Он явно понятия не имел, что с ними делать, и попытался засунуть мыло себе в рот. Дирдре забрала все обратно, сложила в полиэтиленовый мешок и опустила на пол.

— Ну что, папа, — бодро спросила она, стараясь, чтобы ее голос не задрожал, — как ты…

«Боже, — подумала она, — я это уже спросила. Что говорить дальше?» Невероятно, что она задает себе такой вопрос. Она долгие годы спокойно и с удовольствием беседовала со своим отцом, на которого так странно похож этот старик в плетеном кресле. Теперь она даже не может поговорить с ним о собаке, опасаясь пробудить воспоминания о той страшной ночи на озере. Поэтому она просто взяла его за руку и огляделась.

Молодой мужчина в мешковатых фланелевых штанах с чудовищной скоростью барабанил кончиками пальцев себе по коленям. Рядом с ним сидела пожилая женщина, смотревшая из-под прищуренных век взглядом сытой хищной птицы. Еще там была рыхлая, плешивая особа с похожими на фиолетовые рисовые хлопья бородавками, вытягивавшая руки вперед, ладонями вверх, как будто держала невидимый моток шерсти. Третья женщина была так сильно закутана в разноцветную одежду, что напоминала ворох клетчатого, пятнистого и полосатого тряпья, внизу которого болтались сморщенные фильдеперсовые чулки. Из-под юбки у нее торчала трубка, присоединенная к пластиковой бутылке с желтой жидкостью. Все пациенты были накачаны лекарствами и словно бы заключены в непроницаемые пузыри сонных видений. Нельзя было даже сказать, что они чего-то ожидают, поскольку ожидание предполагает возможность жизненных перемен. Дирдре взглянула на часы. Она провела в солнечной комнате три минуты.

— Если тебе понадобится что-нибудь еще, папа, я с радостью принесу это тебе в следующий раз.

При этих словах мистер Тиббс вскинул голову и быстро проговорил:

— Поскорее, сестрица. Два и шесть.

Он уселся на самом краешке кресла, как будто они играли в какую-то игру. Внезапно он подмигнул, словно человек, который хвастливо намекает, что вам придется хорошенько постараться, чтобы застать его врасплох. Его вставные зубы защелкали, как будто зажили собственной жизнью, а лицо сморщилось с каким-то гоблинским коварством. Дирдре закрыла лицо руками и спустя некоторое время достала упаковку рахат-лукума. Вдруг его лицо покраснело, а глаза гневно засверкали. Он метнул на круглую, хрупкую коробочку яростный, почти воинственный взгляд, как будто она собиралась на него напасть. Потом, когда его дочь нерешительно протянула ему коробочку, он размахнулся и ударил по ней кулаком, так что та высоко подскочила и пролетела через полкомнаты. Сахарная пудра поднялась в воздух маленькими облачками, словно пушечный дым. Розовые и беловатые кубики рахат-лукума разлетелись по полу. Женщина, напоминающая ворох разномастного тряпья с пронзительным визгом кинулась вперед, схватила один кубик, обтерла о морщинистый чулок и закинула себе в рот. Бородавчатая пожилая дама подобрала остальные и слепила из них большой ком, который потом начала обкусывать, держа его в сложенных чашечкой руках, словно белка орешек. Молодой мужчина принялся чавкать и причмокивать, как будто лакомился на самом деле.

Дирдре больше не могла там оставаться. Она застегнула пальто и начала натягивать перчатки. Ее отец вернулся в первоначальное положение и вновь принялся слепо таращиться в окно.

«Мне здесь нечего делать, — подумала она. — Я не могу ничем помочь».

— Я скоро приду опять, папа… в воскресенье…

Она встала и быстрыми шагами направилась к дверям. Не успела она дойти до них, как услышала, что отец поет на мотив «Старого крепкого креста», его любимого гимна. Но слова были незнакомыми, искаженными и даже бранными.

Николас, которого пригласили на обед, явился, вне себя от радостного возбуждения, размахивая письмом, сообщавшим, что его приняли в Центральную школу. При этом он высоко задирал свой распухший нос, который стал похож на свеклу. Целых полчаса он не мог говорить ни о чем другом, хотя Эйвери полагал, что для обсуждения этой новости хватило бы и двух минут, да еще осталось бы время, чтобы прочесть пространный отрывок из Корана.

— Ну разве не чудесно? — уже в который раз спросил Николас.

— Мы очень рады за тебя, — улыбнулся Тим. — За это надо выпить.

Эйвери, чья коричневатая, цвета яичной скорлупы лысинка поблескивала в электрическом свете, нарезал свиное филе такими тонкими кусочками, что они мягкими розовыми стружками падали на мраморную разделочную доску. В пароварке томился настоящий томатный суп. В чашке оттаивал базилик, сорванный еще летом и незамедлительно замороженный в кубике льда. Эйвери закончил резать филе, выпил немного «Шато дуази-даэн» и пришел в почти умиротворенное состояние. Почти, но не вполне. На горизонте перед его мысленным взором маячило небольшое облачко и вновь и вновь представала маленькая картинка — даже не картинка, а виньетка.