Мария Воронова - Из хорошей семьи

Яна вернулась к дому Горькова. Лавочка возле парадной пропиталась водой, как губка, а местами подернулась ледком. Девушке сидеть тут явно не полезно, лучше погулять по окрестностям, но тогда есть большой риск разминуться с Евгением Павловичем.

Маршировать под окнами тоже глупо, соседи насторожатся, примут за сумасшедшую.

Поразмыслив, Яна вошла в парадную и поднялась на площадку между четвертым и пятым этажами. Там был достаточно широкий подоконник и хорошо просматривалась ведущая к дому дорожка, а поскольку в этом пролете свет не горел, то стекло не бликовало и не надо было прижиматься к нему носом, чтобы увидеть происходящее на улице. Идеальный наблюдательный пост.

Облокотившись на подоконник, она задумалась. Неужели всегда преступления раскрываются так внезапно и просто, надо только копнуть на полвершка глубже? Ведь чуть-чуть совсем не дотянул Костенко до истины, достаточно ему было проверить «Фольксвагены» и выяснить, что один такой зарегистрирован на имя редактора и хорошего приятеля Павла Николаевича, который, кстати, курировал и издание сборников детского творчества, наверняка общался с юными авторами и пользовался у них таким же доверием, как и Горьков.

А мог Костенко не нагружать оперов лишней канцелярщиной, а просто поговорить с Горьковым по-человечески, чтобы тот его воспринимал не как фашиста, а как честного борца с преступностью, которому надо помогать изо всех сил. И с женой тоже мог побеседовать нормально, расспросить, а не сразу с порога заявлять, что муж виноват, и предлагать защиту.

К сожалению, в работе следователя чуть-чуть не доделать – это еще хуже, чем не делать вовсе.

Надо бы еще для полноты картины изучить уголовное дело, но пока Зейда получит разрешение, пройдет время, а преступник и так слишком много лет гуляет на свободе. Нет, надо срочно доложить Макарову, пусть редактора берут в оперативную разработку, а она скорее на кафедру, на кафедру!

И так уже деградировала, страшно подумать… Валентина Дмитриевна смущалась, что гостье неприятно за ней судно вынести, а Яне хотелось ответить примерно следующее: «Если бы ты с мое полазала по помойкам и бичевникам, так тебе бы тоже чужая моча сошла за нектар и амброзию».

Это она еще года не работает, а дальше что будет? Действительно запьет с операми, как пророчит Крутецкий? Нет, хватит, пожалуй. Правильно папа говорит, что люди разные и созданы тоже для разного.

Тут Янины мысли перенеслись к Вите Зейде. А вдруг он больше не позвонит? Зачем, подумает, мне такая заносчивая и высокомерная девчонка, когда вокруг столько прекрасных дам. А тем временем оперативники установят вину редактора, и не надо будет идти в архив, исчезнет последний повод им с Зейдой повидаться.

И это будет очень жаль…

Яна расчувствовалась, но приказала себе не реветь. Сейчас придет Евгений Павлович, он точно знает Зейдин номер и даст ей. И, как только добежит до метро, она наберет его. Да, девушка не должна звонить первой, это аксиома, но если она раньше отказала молодому человеку, то не считается.

Яна нахмурилась, придумывая, что бы такое сказать Виктору Николаевичу, чтоб он не понял, как она по нему соскучилась, и тут на дорожке показалась высокая мужская фигура. Яна обрадовалась, решив, что это наконец-то вернулся Горьков из своего универмага в юбке, но человек был полнее и одет иначе, и все равно показался Яне знакомым.

Она присмотрелась, и тут колени подогнулись от внезапной догадки. Ну конечно, господи! Как она могла быть такой глупой! Следовало догадаться много раньше, когда Юрий Иванович рассказал, что занимался в одной спортивной секции со свояком Горькова Вадимом. Бедный старый опер еще недоумевал, почему его сын Леша пошел с Павлом Николаевичем, если никогда не занимался в его литературном кружке. Да потому что не с Павлом Николаевичем он пошел, а с Вадимом, приятелем отца, которого хорошо знал.

Вежливый, обходительный, прекрасный семьянин. Ему отказали от дома, жену лишили наследства, а он все равно поддерживает связи, потому что понимает, ничего нет важнее родственных уз. Никто не насторожится, когда такой положительный мужчина раз в год придет в клуб «Алые паруса» рассказать подросткам о милицейских буднях, наоборот, скажут, какой молодец, нашел время для работы с молодежью.

Он имел доступ к дому Горькова в Псковской области и знал, когда там точно не бывает хозяев.

Евгений рассказал, что до нее обращался за помощью к Вадиму, и тот всячески отговаривал его ворошить прошлое, даже пугал, что если Горьков будет слишком активничать, то отправится в тюрьму вслед за батей. А теперь идет поздним вечером без приглашения. Зачем? Явно не с добрыми намерениями.

Фигура Вадима исчезла под козырьком парадной, через секунду хлопнула входная дверь. Яна затаилась.

Что делать, она не знала, в голове от страха плескался какой-то кисель вместо мозгов. Она молилась только о том, чтобы Пантюхин ее не заметил. Ведь он знает ее в лицо, и, когда увидит, сразу все поймет.

Кажется, она перестала дышать, слушая осторожные тихие шаги.

Когда Пантюхин достиг двери Горьковых, Яна напряглась до предела, стараясь уловить, что сейчас будет, но вдруг поняла, что Вадим поднимается выше. Неужели он увидел ее в окно?

Яна испугалась, что стук ее сердца слышно на весь дом, и оцепенела.

Шаги остановились пролетом ниже, на площадке, где жила чудесная девочка Варя.

Сквозь стены Яна расслышала слабую трель дверного звонка.

Она поняла, что сейчас будет.

– Варечка? – негромко спросил Вадим. – Открой, пожалуйста, возьми варенье для Валентины Дмитриевны, а то Жени, похоже, дома нет.

Яна полетела вниз, изо всех сил крича:

– Варя, не открывай!

Дальше реальность будто рассыпалась на отдельные кадры. Вот Пантюхин оборачивается к ней, с ласковой улыбкой разводит руками.

Вот она снова кричит: «Не открывай, Варя!»

Что-то входит в бок, глубоко, но быстро, мимолетно, она толкает Пантюхина так, что он отлетает и ударяется спиной о Варину дверь. Путь свободен, надо бежать, но Яне страшно повернуться к нему спиной.

И тут же она понимает, что все кончилось, сейчас она умрет, и бояться больше нечего.

Пантюхин выпрямляется, но тут хлопает входная дверь, он бежит вниз, а Яна садится на ступеньку. Надо кричать, но голос исчез.

Сколько это заняло времени? Секунду? Три?

И сколько у нее осталось, чтобы пожалеть о том, что она уходит слишком рано? Так всегда – ее первой уводили с детских праздников, как раз когда начиналось самое веселье, мама боялась, что она разгорячится и простудится. Тогда умолять было бесполезно, и сейчас тоже. Не даст ей судьба испытать близости с мужчиной, родить детей, и даже с Зейдой попрощаться не позволит. Двушки в кармане так и останутся неиспользованными.