Татьяна Алюшина - Актриса на главную роль [litres]

– Да сейчас! – проворчал Пересветов. – Стишки писал, не остановить прямо, до дома провожал, в кино выгуливал.

– Потому что, как объяснил мне Витя, обещаний тебе никаких он не давал, только честно ответил на твой вопрос: «Понял?» – «Понял».

– Да молодец вообще-то пацан, – похвалил Андрей. – Такой боевой, шебутной. Не побоялся моих пламенных угроз и за Глашкой таки ухаживал. Теперь врачом работает, один из лучших в крае, между прочим.

– Стихов, правда, больше не пишет, – заметила Глаша.

– Да стихи-то у него получались не очень, – смеялся Андрей. – Любовь, кровь, разбита бровь.

– Да ладно, не такие уж и плохие были, – заступилась Глафира, – вполне приличные для мальчика четырнадцати лет. Он же стал не поэтом, а хирургом. – И снова посмотрела на Трофима: – И это только одна история из целой серии подобных.

– Андрей прав, – поддержал Пересветова Разведов. – Парень-то молодец, в наше время и по балконам к девушке лазать и стихи писать – это дорогого стоит. К тому же не побоялся.

– А я про что? – подхватила Глафира. – Такие замечательные у меня ухажеры были, пить-курить не учили, по темным углам не затаскивали, непристойностей не чинили, а Андрей Артемович всех гнал метлой поганой. А уж как я в Москву переехала, так и того пуще дела пошли: узнавал про всех парней, с которыми я училась вместе или работала, не говоря уж про тех, с которыми пыталась встречаться, всю их подноготную и родословную заодно, проводил личные встречи профилактического характера.

– И что скажешь, брат был не прав, проявляя заботу? – поинтересовался Андрей. – Где все эти, что женихались, а?

– Разбежались, напуганные тобой.

– Ой да ладно, они тебе нужны были, что ли? – пренебрежительно отмахнулся Андрей.

– Ладно, – согласилась Глафира, заканчивая беседу и поднимаясь со стула. – Поедем мы домой, ребята. Устала я, если честно. Оказывается, разоблачать преступников не такое уж увлекательное дело.

– Больше никуда не суйся! – тут же встрепенулся брат. – Трофим, проследи, чтоб она снова никуда не ввязалась.

– Прослежу, – кивнул Разведов.

– Домой? – спросил Трофим, когда они вышли из больницы.

– А знаешь что? – задумалась Глафира. – Давай поедем попозже. – И обняв рукой за талию, прижалась к его боку. – Хочется побыть только вдвоем, в тишине, без суматохи и большой семьи. Никуда не торопясь, отдать дань вожделению, пообщаться.

– Завсегда готов, – хмыкнув, поддержал Трофим, обняв Глафиру покрепче, – в том смысле, что отдать эту самую дань. Предлагаешь в гостиницу?

– Зачем? – удивилась Глаша. – У нас же в городе квартира есть. Бабушкина бывшая. Мы, правда, редко ею пользуемся, Андрей – когда по делам задерживается, или если кому переночевать требуется, на самолет, с самолета. Или по иным причинам. Только давай заедем в магазин, купим вкусностей каких, а то там шаром покати.

И пропали они в той квартире до следующего утра. Разговаривали, рассказывали друг другу истории из своих жизней, в перерывах занимались любовью, плавились в неге, шептались, что-то готовили, валялись у телика, забыв про него напрочь за разговорами, поцелуями, ласками. Где-то часам к десяти вечера, окончательно решив, что никуда они не поедут, позвонили, предупредили родню и…

Поутру Глаше пришлось что-то придумывать, перебирая те немногие свои вещи, что нашлись в квартире, о существовании которых она и забыть-то давно забыла. Ну нельзя же явиться в театр в том же платье, что и вчера. Во-первых, платье, как бы это сказать, несколько пострадало от слишком жарких объятий, а во-вторых, почему-то она испытывала сегодня потребность в раскрепощении как внутреннем, так и внешнем, в том числе и в не сковывающей движения одежде.

Наряд она подобрала быстро, благо почти не из чего было выбирать, что сильно облегчало задачу, а вот Разведову пришлось гладить рубашку и легкие летние брюки, в которых он был накануне.

Ничего – посмеялись над ситуацией, в перерывах между объятиями и короткими поцелуями, по возможности быстро собрались и поехали: Разведов, которого потеряли и требовали к себе дети, – домой в поселок, отказавшись от предложенной Глафирой машины, а она, понятное дело, – в театр.

До премьеры оставалось девять дней. Девять!

Подтвердив предположения Глафиры, Тихон Анатольевич изъявил желание лично присутствовать на репетиции. Народу в зале набралось больше вчерашнего, в ожидании очередной сенсации, раз уж вокруг постановки что ни день, то криминальное происшествие. К тому же, без сомнения, все в театре до уборщицы Жени и гардеробщицы тети Люси знали, что сегодня будет пробоваться на главную роль их костюмер Лена Земцова. Это ж не просто сенсация, это что-то из всех рядов вон! Золушка, блин, театрального разлива.

Но Глафира, почувствовав, что такое количество людей ей мешает – чуть ли не толпа собралась, заняв добрую половину партера, попросила всех покинуть зал. Кроме, разумеется, тех, кто по службе обязан там находиться, и трех человек, ветеранов сцены, почетных пенсионеров театра, которым она лично давала разрешение присутствовать на репетициях еще в самом начале работы над постановкой.

Ладно. С этим разобрались, урегулировали все организационные вопросы, расселись, сосредоточились, и Глафира дала команду начать прогон пьесы с первой сцены первого акта. Поехали.

Глафира смотрела на игру актеров на сцене, чувствуя, как внутри, где-то в груди, звенит от восторженного ликования. И перехватывает дыхание, и замирает от радости.

Елена Земцова оказалась не просто хорошей актрисой и не просто подходила на эту роль – она была великолепна! Идеальная героиня!

Именно такой игры ждала пьеса, словно написанная для этой актрисы. Именно такой типаж, такую фактурную, необыкновенную внешне, с мощным острохарактерным нутром, раскованную, смелую и ждала, искала Глафира.

И чем дольше Глаша смотрела, как входит в работу, во взаимодействие с другими актерами Земцова, лишь изредка вмешиваясь в процесс режиссерскими штрихами: усиливая акценты, немного направляя, тем очевидней ей становилось, насколько с появлением этой актрисы ярче, чище, мощнее зазвучала пьеса.

Она испытывала столь сильный творческий восторг, что от избытка чувств к глазам то и дело подкатывали слезы.

Да! Вот так надо было это играть, как делала сейчас Земцова, – именно так! И это было той самой игрой, которую Глаша и представляла в своей мысленной картине постановки.

Но артистам необязательно, а то и вредно знать о переживаниях и восторгах их режиссера, поэтому Глафира держалась строгой линии: похвалу не форсировала, наоборот, старалась дожимать, не давать актерам расслабляться, чтобы получилось идеально. Впрочем, особо-то форсировать и не приходилось – артисты и сами прекрасно чувствовали перемену в игре с приходом новой партнерши, вон как взбодрились!