Вера Миносская - Хранители

Утром, перед тем как ехать в Рефимно, я позвонила Маше — договориться о встрече. Моему звонку она обрадовалась:

— Я хотела сама позвонить, но боялась, что ты не захочешь со мной разговаривать.

Мы условились пересечься во второй половине дня на ханьевской набережной.

В больнице, перед палатой Йоргоса, медсестра предупредила, что больной слаб и пока не может говорить.

Его кровать по-прежнему была за занавеской. К счастью, вчерашние трубки убрали, осталась лишь капельница. Отвернув голову, Йоргос спал. Я острожно прилегла на край, туго обтянутый белой простыней. За летучей смесью йода и еще каких-то лекарств таился родной запах, которым я дышала сегодня всю ночь. Угадав его, я улыбнулась и закрыла глаза. Зашуршала наволочка, и на мою щеку опустилась прохладная сухая ладонь. Йоргос подвинулся, освобождая мне место на подушке, и слегка повернулся на левый бок. Движения давались ему с трудом, судя по дрогнувшему лицу. Дыхание тоже. Кожа побледнела, между носом и глазами залегли тени.

— Йорго…

Одними губами он сказал:

— Я люблю тебя.

— И я тебя. Больше жизни.

Рот его обметало. Надо спросить врача, чем можно смазывать, я привезу. Пока же я вынула бальзам на травах, купленный еще в Спили во время наших с Марией вылазок, и нанесла густой слой себе на губы.

Кажется, медсестра заглянула как раз, когда я целовала Йоргоса. Сначала он замер, стесняясь, что пахнет от него сейчас химией. Но потом запустил пальцы мне в волосы. Кажется, на этом месте медсестра почти так же бесшумно вышла, задернув занавеску.

Днем небо над ханьевским маяком было холодным и безоблачным. Я сидела в кафе, поджидая Машу, и ловила кайф от обычных вещей. Все доставляло мне радость: и чавканье волн о камни гавани, и плавная дуга, выписанная рукой официанта, ставящего передо мной кофе. Это простое и привычное было сейчас самым мощным доказательством жизни. Люди, чей мир едва не съехал в пропасть, знают, сколько удивительного обнажают шестеренки, возвращающие его на место. Например, почему я раньше не замечала, что у маяка и при свете дня видна лампа фонаря на макушке?

— Привет, — раздался тихий голос.

Маша выглядела усталой. Одета была в черное. Едва опустившись на стул и коротко взглянув на меня, она заплакала:

— Прости меня! Прости! Потому что сама я себя никогда не прощу. — Дальше ее голос перешел на сбивчивое бормотание.

Перегнувшись через стол, я сжала ее руку:

— Послушай, не надо. Ты не виновата. Я видела его… Александра. Некоторые злодеи умеют отлично маскировать свое злодейство. Я до последнего не сомневалась в искренности его намерений. И он, правда, упертый. Даже без тебя его подручные рано или поздно отыскали бы нас… и Ваню.

Она глядела покрасневшими глазами, в которых читалось такое страстное желание принять мои слова и хоть немного ослабить гнет, лежащий на ней, что, вспомнив, как желала ей смерти, я тоже попросила у нее прощения.

Мы просидели до вечера. В последующие дни периодически созванивались — обсудить дело и просто… поболтать. Иногда сквозь сдержанность и понурость у нее проскальзывала прежняя искра фрондерства, чему я радовалась. Удивительно, но сейчас наши беседы приносили мне то, чего раньше ожидать от них было невозможно, — успокоение. Например, только с ней, говоря об Иване, я не сдерживала слез. Как сдерживала перед Йоргосом: какому мужчине понравятся частые рыдания женщины по другому, пусть и исключительно другу? Как сдерживала их в разговорах с мамой и Марией, чтобы не вынуждать их бесконечно подбирать слова утешения. Как сдерживалась, говоря с Розой Михайловной и сестрой Вани, чтобы не причинить им боль еще большую, чем моя. И только с Машей я могла плакать на равных.

К Йоргосу я ездила два раза в день. Утром зачитывала и рассказывала новости. Когда он дремал, вязала свитер для Марии-старшей — к Рождеству. По вечерам читала вслух «Мастера и Маргариту», заодно упражняясь в быстром переводе с русского на греческий. С первого дня Йоргос требовал, чтобы я садилась не на стул, а к нему на кровать. Так, чтобы он мог держать меня за руку, обнимать или играть со складками моей юбки на коленке. Врачу это не нравилось, он возмущался. Как Йоргосу удалось с ним договориться, учитывая, что на первых порах он не мог говорить, не известно. Возможно, снова сработало заклинание «господин Ксенакис». Так или иначе, от нас отстали, поставив единственное условие — чтобы я надевала поверх уличной одежды больничный халат.

На первых порах Йорго общался жестами, сопровождаемыми беззвучной артикуляцией. Например, если я приходила в чем-то новом, он прокручивал в воздухе указательным пальцем, призывая меня повернуться в разные стороны. После чего поднимал большой палец, подносил руку к груди и закатывал глаза. К счастью, способность говорить — сперва негромко и недолго — быстро возвращалась к нему.

Выписали его в середине ноября. На выписку он попросил привезти водолазку. По прогнозам врача, полоска на горле от удавки будет держаться долго. Небольшой шрам от ножа, вероятно, всю жизнь.

— И хорошо, — мрачно сказал Йоргос, когда я везла его домой. — Как напоминание, каким идиотом я могу быть. Хотя прежде упрекал в том Ивана.

Здесь он закашлялся, и я попросила его терзаться муками совести пока молча.

Георгис не мог простить себе, что не взглянул на фотографию Александра прежде. Что они со Ставросом быстро списали его со счетов, решив, что из-за шумихи, поднявшейся после Ваниной смерти, Сандро решит залечь на дно.

— Йорго-Йорго, — в сотый раз сказала я, когда мы вернулись из больницы домой, — ты напрасно винишь себя. Ведь я-то даже не подумала отыскать его чертово фото. Никто не может жить в состоянии постоянной боеготовности.

Тем вечером, накормив его и напоив отваром целебной травы диктамус из наших с Марией запасов, я зажгла ночник в комнате. За окном пошел дождь. Скоро на Крите задуют ветры, заходят волны вдоль набережной Ханьи. После таких зимних штормов нередко приходилось менять мостовую в старом порту. Ущелья со струящимися потоками станут опасны для прохождения. И до купаний под луной придется ждать более полугода.

Ливень за окном припустился сильнее.

Йоргос с наслаждением вытянулся под одеялом и откинул его край, зовя. Обхватил меня руками и прижал к себе. Окруженная им со всех сторон, я глубоко вдохнула любимый запах. И уснула.

На следующий день мы шли знакомой мощеной дорожкой к храму Святой Троицы в Ханье. Дождь, ливший всю ночь, унялся только утром. С листьев пальм ветер сдувал мелкие капли.

В покоях, занимаемых митрополитом Филаретом, в этот раз было теснее прежнего. Помимо Владыки, здесь находились игумен и два иеромонаха Афонского монастыря, отец настоятель монастыря на Пелопоннесе и епископ.