Жорж Сименон - Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

Но Софи не придет, чтобы ее поцеловать! Софи даже не удосужится подняться на цыпочках! Она ворвется в свою комнату, как вихрь, и будет шуметь добрых полчаса, совершая вечерний туалет, прежде чем заскрипит сетка ее кровати.

В своей спальне Матильда села на краешек кровати. Теперь, когда осталась только одна кровать, комната казалась большой и пустой. Раздался бой часов на церкви.

— Когда я…

Матильда чуть не вернулась в комнату дочери, без всякой на то причины, просто, чтобы убедиться, что Женевьева не умерла, чтобы запретить ей умирать.

Ведь профессор из Парижа сказал это, а теперь его слова приобрели зловещий смысл: Женевьева умирала нарочно !

Чтобы отомстить за себя, чтобы отомстить за своего отца, чтобы наказать Матильду, чтобы…

— …вы останетесь совсем одни, тетка Польдина и ты!

Теперь Матильде не хотелось плакать! Или расчувствоваться! Или давать объяснения сестре!

Она легла. Лицо ее было напряженным, взгляд — пристальным, как у женщины, которой никто не нужен! И какое ей дело, что Софи и мсье Жони шептались на пороге!

На протяжении четырех месяцев по утрам разыгрывалось одно и то же сражение, впрочем, оно не было единственным, и один из противников прекрасно понимал это.

Никто лучше Матильды не мог бесшумно подойти к двери, положить пальцы на ручку и осторожно повернуть ее, настолько осторожно, что человек, находившийся в комнате, должен был все время смотреть на ручку, чтобы заметить, что она поворачивается. Когда язычок замка втягивался, Матильда так же осторожно приоткрывала дверь, оставляя сначала щелку, достаточную, чтобы взглянуть внутрь.

Но всякий раз в этот момент взгляд Женевьевы был направлен на дверь! Она ждала! А на губах уже застыло традиционное приветствие:

— Добрый день, мать!

Матильде не оставалось ничего другого, как напустить на себя скорбный вид, выдавить тонкую улыбку смиренной христианки, наклонить голову, как те, кого никогда не щадила жизнь.

— Добрый день, Вьева…

Слишком поздно! Она опять пришла слишком поздно! Ее дочь предупредил звук, неуловимый для других ушей, или же ее инстинкт больного человека был настолько хорошо развит, что она догадывалась о приходе матери.

Она успевала выработать линию поведения, принять равнодушный вид, сквозь который все же пробивалась тайная радость.

— Мне кажется, что сегодня ты бледнее, чем вчера.

Матильда говорила это, чтобы выяснить, чтобы увидеть в глазах дочери искорку, которая могла бы послужить доказательством! Ведь чем больше слабела Женевьева, чем заметнее становилась ее физическая немощь, тем, казалось, сильнее она преисполнялась внутреннего ликования.

— Какое сегодня число, мать?

Матильде хотелось бы заставить дочь признаться, что та умирала нарочно! Да, нарочно, чтобы наказать мать! И хотя Женевьева этого не признавала, она выражала свои намерения неприкрытой радостью, первой указала на это своими словами: «Когда я уйду…»

Молчаливая, по-прежнему с печальной улыбкой на губах, Матильда семенила по комнате. Бесшумно, поскольку на ногах у нее были туфли с войлочными подошвами. Ясли, уже покрывшиеся пылью, стояли на камине.

— Рождество прошло, и теперь их можно убрать…

Но Вьева цинично заметила:

— На столь короткое время не стоит…

Женевьева знала обо всем! Интересно, кто из обитателей дома мог в подробностях рассказывать ей о происходящем? Вернее, было бы интересно узнать, не могла ли она, лежа в кровати, слышать все, видеть все?

Женевьева никогда об этом не говорила. Только иногда с ее губ слетало слово, доказывавшее, что она была в курсе многих событий.

— Софи хорошо повеселилась? — например, спрашивала она, хотя ей не говорили, что ее двоюродная сестра ушла в кино.

При каждом визите доктора Жюля разыгрывалась одна и та же комедия. Матильда поджидала доктора на лестничной площадке, смотрела ему прямо в глаза.

— Ну что? Ей стало хуже, не так ли?

— Нельзя сказать, что ей стало хуже, но и лучше ей не стало…

— Я прекрасно вижу, что она слабеет с каждым днем…

— Да, верно. Она ослабевает незаметно. Однако ни один из органов не затронут. И у нее нет припадков, которые случались с ней в детстве…

— Вы действительно не можете ничего сделать?

— Если учесть, что она не хочет жить…

Ах! Если бы Матильда была врачом! Она тогда бы сумела заставить дочь жить! Любыми средствами! И Женевьева жила бы там, в своей комнате, во власти матери… Она тогда не смогла бы мстить, как это делала сейчас, медленно угасая, похожая на жертву, которая прощает своего палача и заступается за него перед небесами!

Остальное, все остальное, то, что происходило в доме и за его пределами, не имело особого значения.

Отныне это касалось только Польдины. Польдина, которая была способна заниматься множеством дел одновременно с равной энергией: арендной платой, которую она хотела поднять в нарушение закона, Жаком и его женой, которые должны были вскоре вернуться из Италии, мсье Жони, на которого она собиралась подать в суд…

Поскольку в Париже состоялась выставка, обошедшаяся им очень дорого. Одно только издание каталога, целиком состоявшего из длинного предисловия на четырех страницах и отпечатанного на голландской бумаге, стоило несколько тысяч франков. К тому же фамилия Жони была напечатана крупнее, чем фамилия Верна.

Сестры не смогли поехать в Париж, поскольку выставка совпала с женитьбой Жака и у них были другие заботы. В Париж отправилась Софи. Софи, которая все сильнее менялась, ни у кого не спрашивала совета и даже сделала себе перманент!

— Я не удивлюсь, если она влюбилась в этого мсье Жони, — предположила Матильда.

— Софи не та женщина, которая может влюбиться в кого попало!

Тем не менее никто не знал, что она делала в Париже все эти десять дней в обществе хранителя с выступавшим животом.

Картины так и не были проданы. Мало того, несмотря на все обещания Жони опубликовать множество статей в различных газетах, появилось всего несколько строк в маленьком еженедельнике и заурядный критический обзор в художественном журнале, который выставил счет.

Но после возвращения Софи сестры не досчитались десятка картин.

— Мне пришлось их отдать влиятельным людям, которые помогут художнику прославиться…

Польдина находила Жони вульгарным. Ей не нравилось его лоснившееся лицо, и она спрашивала себя, почему сразу же не распознала, что он был всего лишь похотливым ловеласом. Одна его манера смотреть на Софи смущала мать, считавшую, что это неприлично. Правда, Софи смотрела на него примерно так же, с толикой признательности.

Это не ускользнуло от Матильды, но ей вполне хватало собственной войны. Она всегда ощущала необходимость в навязчивой идее, в мании. Как другие заменяют любовь новой любовью, она заменяла ненависть ненавистью.