Мэри Лу Лонгворт - Смерть на винограднике

Верлак дотянулся до маленького прованского табурета с плетеным тростниковым сиденьем, где лежала стопка пушистых белых полотенец, и взглянул на открытку, которую принес с собой. Открытка была ярких, почти флюоресцентных оттенков, как будто из шестидесятых годов. Передний план на ней занимали высокие зеленые растения с мясистыми листьями, на заднем виднелась сушильня, крытая соломой, а рядом с ней фермер в соломенной шляпе наклонялся, чтобы сорвать большой лист. Верлак заулыбался, сразу же узнав знаменитые табачные плантации Виньялеса на западе Кубы. Он перевернул открытку и прочел: «Сделал, как ты сказал, и навестил твоих друзей, табачных плантаторов. Потрясающие люди! И вправду соль земли. Такие сильные, гордые и щедрые, что даже не верится. Совсем меня забаловали. Завтра обратно в Гавану — надеюсь, там благодаря чуду и без счета выпитому рому я наконец-то научусь как следует танцевать сальсу в „Каса де ла музика“! Целую-обнимаю, Арно».

Улыбаясь, Верлак выбрался из ванны, открыл сток, натянул джинсы и тенниску, направился на кухню и пристроил открытку от Арно на холодильник. Восемнадцатилетний Арно писал так же складно, как и говорил, и Верлак ощутил легчайший прилив гордости при мысли, что именно он подкидывал парню подработки, в результате чего тот сумел скопить средства на самое настоящее приключение перед началом серьезной учебы. Арно со своей матерью-вдовой жил в том же доме, что и Верлак, этажом ниже.

Верлак открыл кухонный шкаф, выбрал дедовский стакан из хрусталя баккара и плеснул себе виски под названием «Слезы писателя», который его друзья Жан-Марк и Пьер привезли из Дублина. Усевшись в клубное кресло, он открыл хьюмидор, стоявший рядом на столике, и оглядел коллекцию сигар, проверяя влажность легкими прикосновениями пальцев. Наконец он выбрал длинную толстую робусту марки «Ойо де Монтеррей», вдумчиво понюхал ее, обрезал кончик и неторопливо поджег противоположный новой факельной зажигалкой, только что купленной в табачном магазине. Попыхивая сигарой, Верлак откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Рядом с блокнотом лежал сборник стихов Чеслава Милоша, который он открыл наугад. Верлак считал, что истинный ученый прочитал бы все стихи один за другим, в том порядке, в котором они были отобраны и отредактированы, но сам никогда не читал поэзию таким образом. Ему пришло в голову, что стихи он читает для того, чтобы найти в них строки, отражающие его сиюминутные настроения.

Первое прочитанное стихотворение было посвящено послевоенной Европе и ее гражданам, и хотя в нем нашлось несколько прелестных строчек, настроению Верлака этим вечером оно не соответствовало. Перевернув страницу, он увидел «Эссе» 1954 года. Сегодня был день женщин, подумалось ему: мадемуазель Монмори, женщины из банка, мадам Жирар, даже невеста Фламана, которую он воображал себе воспитательницей детского сада или медсестрой — доброй, заботливой, под стать невозмутимому Фламану. И вот теперь еще эта незнакомка у поэта, кем бы она ни была. Покуривая сигару, он прочел эссе раз, потом другой. Тем вечером Марин сказала: если знать о том, как жил поэт, это, возможно, поможет понять его произведения. Верлак по-прежнему сомневался в том, что она права. Какая разница, кем была эта женщина? И существовала ли она на самом деле? Неужели нельзя просто восхищаться поэзией, как словами на бумаге? Он вдруг заметил, что напрочь забыл и про сигару, и про виски, уже в четвертый или пятый раз перечитывая заключительные строки. Потом схватил блокнот и переписал их:

«И тут меня осенило: после стольких попыток наречения мира все, что я могу, — повторять как заведенный высшую, единственную истину, над которой ничто не властно: я есть, ты есть. Кричи, труби, собирай многотысячные марши, скачи, рви на себе одежду, твердя лишь одно: есть!»

— «Я есть, ты есть», — повторил вслух Верлак. — «Я есть, ты есть».

Он закрыл книгу, докурил сигару и мелкими глотками допил виски. Ему требовались осознанные усилия, чтобы не заснуть, так как предыдущую ночь он плохо спал. А когда засыпал, ему снилась Моник, только во сне ее звали Сюзанной. Он радовался, что Марин нет с ним рядом: как бы он ни скучал по ней, во сне он вслух звал Моник по имени и просыпался, обливаясь потом.

Послышался звонок домофона, Верлак вскочил и босиком бросился открывать.

— Входите! — почти крикнул он. Не услышав стук шпилек Марин по плиткам на лестничных площадках, он встревожился. Может, это курьер? Но потом разглядел ее рыжевато-каштановые волосы сквозь завитушки чугунной балюстрады, хотя подниматься ей оставалось еще два лестничных марша, и услышал, как она по обыкновению что-то негромко напевает. Он стоял в дверях, изводясь от желания поскорее увидеть ее. Она поднялась на последнюю ступеньку, и он понял, почему не слышал цокот каблуков: на ней были ярко-зеленые кроссовки. Выйдя за порог, он помедлил на площадке, а потом кинулся навстречу Марин.

— Я люблю тебя, — произнес он, прижимая ее к себе так крепко, как только мог, не причиняя ей боли. Он был благодарен Марин за то, что ей хватило понимания, чтобы промолчать и просто обнять его в ответ.

Теплым сентябрьским утром Жюль Шельфер вышел из своей небольшой квартиры на улице Кансель и направился в сторону Дворца правосудия. После мистраля воздух стал чище, небо ярко голубело, а Жюль думал о том, что у него на родине, в городе Кольмаре, небо уже обложено низко нависшими серыми облаками и останется таким даже после наступления Нового года. Вчера вечером звонила мать — ввести его в курс семейных новостей и сообщить о том, какая в Эльзасе погода: прохладная, с моросящим дождем, как на большей части территории северо-востока Франции в это время года. Жюль вдруг понял, что каким-то образом начал привыкать к сухому зною Прованса, и через огромную площадь Кардер шел уже, весело насвистывая. Сейчас, в девять часов, вымощенная булыжником площадь была свободна от ресторанных столиков, заполнявших ее к полудню.

Жюль прошел под часовой башней шестнадцатого века, вильнув в сторону, чтобы обойти туриста, фотографировавшего медово-золотистую каменную кладку стен. Миновав здание мэрии, он спустился до площади Ришельм и подумал, что ему хватит времени выпить чашку эспрессо в маленьком кафе, которое он недавно облюбовал, — единственном в Эксе, где прямо там же обжаривали кофейные зерна. Он вошел, заказал эспрессо и стакан воды, потом устроился за одним из столиков снаружи, наблюдая, как торговцы рыбой чуть поодаль переговариваются друг с другом и с покупателями, приветствуя многих по имени. Жюля удивило то, что рыбой почти не пахло, хотя от столиков кафе до прилавков с аккуратно разложенными на льду рыбинами было рукой подать. Подняв голову, он усмехнулся: неподалеку возвышалась статуя дикого кабана, который выглядел как угодно, только не диким.