Юлия Михалева - Невидимые

И уж, конечно, в таком случае Макар бы не повстречал и Алекса.

Хорошо это или плохо?

Так сразу и не понять. Но только тогда он бы остался собой прежним, который ни черта в жизни не смыслил.

Репортер все равно наверняка не удержится, разболтает Червинскому. Что же сделать такого, чтобы он замолчал?

Надо будет спросить у Алекса, когда тот опять высадит бутылку-другую.

— Да ты что? Пальцы, да? Так я и без тебя вижу. Или, думаешь, совсем тут, с вами, паскудами, ума лишился? Я не о том тебя спрашиваю.

— Да разве я могу знать?!

А вот и бутылка. Почти полная! Глоток, другой, третий.

— Тощий, а ну иди сюда!

Похоже, все же придется взглянуть, что им принесли. Хотя и без того ясно, что лучше бы такое не видеть.

— Что это за дерьмо, вашу мать? Легкий совсем поехал?

— Алекс, подожди. Давай спокойно подумаем, — увещевал Колесо.

— Что он, сука, хочет сказать?

Алекс достал что-то из коробки и швырнул в повизгивавшего, красного Щукина.

Но она не опустела.

Макар заглянул и не сдержал тошноту.

Там, в бурой лужице, лежали тонкие женские пальцы.

И Алекс, и Колесо выругались.

— Ну… Тощий, да как так? Ну, эка невидаль, — осудил Колесо.

— Ага. А я-то уж думал — все, с таким завязали.

— Эх… Как сам, так ничего, да? Ладно, Алекс. Давай соображать. Первым делом — это тебе ответ.

— Ну так и без того ясно. Но что он значит? Должен же быть хоть какой-то смысл?

Алекс почесал лоб, прочертив на нем бурую полосу. Руку он, очевидно, выпачкал об коробку.

— Жаль, что мы сами не видели, кто ее принес. Может, разговорим Толстого?

— Ну, давай попробуем. Только он, если бы знал, не стал молчать — трусливая дрянь.

— Нет! Умоляю, господа!

— Но точно не Машкины? А то вдруг позабыл.

— Сам-то взгляни, — Алекс наклонился и достал из коробки предмет.

Макара опять разобрал рвотный позыв.

— Тонкий, короткий. Девке лет шестнадцать — восемнадцать.

— А Маруське почти двадцать шесть. И когти у нее длинные да острые.

— Ну, их и отрезать можно… Слушай, вот не стал бы ты ерундой заниматься — мы бы сейчас головы не ломали.

— Давай лучше думать о том, что есть.

Макар вернулся к бутылке, надеясь, что больше не позовут.

— Ох… Ох, беда…

— Да прекрати уже, мать!

Матрена не обращала внимания на выкрики.

— Беда… Беда…

Суд совсем скоро. А с ним — и каторга. Теперь ее не миновать.

Кто бы мог подумать, что собственные дети не станут держать язык за зубами?

Она уже знала об этом, когда призналась во всем, что требовал всклокоченный. Но что бы они не сделали — оставались ее детьми. А в обмен сыщик обещал устроить их судьбу.

Надавил на больное место. Только, как видно, обманул. И теперь Матрена бессильна что-то исправить.

С ними же — сердцем чувствовала — творилось неладное. Что-то очень плохое.

Гораздо худшее, чем то, о чем говорила Улька. Беспомощный, бестолковый ребенок, она осталась за старшую. И можно ли держать на нее зло, когда сама Матрена не устояла, поддалась на уговоры?

Кто-то из них звал ее прямо сейчас, но она не могла помочь.

Номер вдруг опустел. В нем остался только письменный стол. Но не тот хлам, что сейчас — в царапинах и застарелых следах ночных трапез. Другой, новый — прямо из мастерской, блестевший свежий лаком. На столе — лист бумаги. Подойдя ближе, Бирюлев увидел на нем контур обведенной детской ладони.

И проснулся. Рано, задолго до прихода Ферапонта.

Нелепый, но отчего-то тревожный сон. Явно россказни Червинского навеяли.

Перевернувшись на другой бок и устроившись поудобнее, Бирюлев закрыл глаза, однако снова задремать не удалось.

"Она продана… Продана. Ушла быстро".

Вкрадчивый голос третий день скрежетал в голове, будто записанный на пластинку.

Он озвучивал те сомнения, в которых не хотелось признаваться даже себе.

Слова вряд ли были пустыми… И встреченный в театре скользкий агент Червинского указывал на то, что о делах сыщика там должно быть известно.

По всему выходило, что именно он — кажется, Веселов? — и сообщил полиции про это… место. В тот раз, как сказал сыщик, там провели обыск, при котором ничего не нашлось.

Червинский, разумеется, знал, что доносчик шпионил за заведением. Но почему Веселов попросил не говорить ему о встрече? Притом, что услышав фамилию сыщика, хозяин театра, наоборот, нисколько не удивился.

Что за игры там велись?

Впрочем, Бирюлев точно не собирался не только выяснять, но даже продолжать размышлять об этом. Воспоминания вернули мерзкое, тоскливое ощущение, оставленное новым знакомством. Он будто окунулся в грязь.

Подумать только: репортер добровольно поведал обо всем, о чем только мог вспомнить. И даже сам, по своему почину, оставил адреса — и редакции, и Ирины. Боже!

Вновь поблагодарив бога за то, что не дал возможности познакомиться с Еленой, Бирюлев повторил зарок, данный себе еще в среду. Его нога больше никогда не переступит порог этого заведения.

"Послушай, что они скажут".

Разумный совет. Бирюлев прислушался к нему немедленно: покинув театр, он отправился к Червинскому. Но расспросить его — и заодно рассказать об увиденном — не довелось. Сыщика не оказалось на месте. Но, пожалуй, и к лучшему: спустя несколько часов раздумий Бирюлев решил, что куда более осмотрительно оставить при себе и свежие впечатления, и новые домыслы.

Вчера же сыщик на ходу холодно отделался от Бирюлева, сославшись на спешку.

Конечно, он поступал так и раньше, а у репортера после посещения театра разыгралось воображение. Может, не стоит искать подвох?..

Но нет — Червинский наверняка знал, что визитер хотел обсудить статуэтку. И в этом вопросе их чаяния, несомненно, совершенно не совпадали. Сыщик намеренно избегал Бирюлева. Но он обязан дать хоть какое-то объяснение! Ведь, в конце концов, в лавке скупщика репортер выполнил его работу.

С тех пор, как Бирюлев проснулся, торопливая длинная стрелка настенных часов перешагнула четыре деления. Следует позвать Ферапонта и попросить кофе…

Не использовал ли его Червинский, когда ему просто было выгодно?

Секреты и недомолвки. Обычная тактика.

А ведь уже начинало казаться, что проклятое дело готово сдвинуться с мертвой точки. Дмитрий Батурин предложил посмотреть на него под другим углом…

И погиб. Сразу же после того, как Бирюлев сообщил о его догадках в полицейском участке.

Не может быть!

Репортер рывком сел на кровати.

А если…? Это бы объяснило, что о бумагах убитых в полиции так ничего нового и не узнали.

Нет. Такое уже чересчур. Расшалились нервы — что немудрено — да и только.

Но вдруг Дмитрий все-таки оставил зацепки, которые Бирюлев упустил? Ведь он так и не вник в оставленные Батуриным записи. Может, они таили в себе еще какую подсказку?