Алина Степанова - Сломанный мальчик

Я не поверила своим глазам: за столиком, как ни в чем не бывало, рассиживались супруги Калач, несколько часов назад похитившие меня и привязавшие к креслу.

Мудрости и выдержки мне всегда не хватало — поэтому вместо того, чтобы обдумать ситуацию и, например, позвать полицию, я с криками: «Это они!», — дернула Шандора за руку и втащила его внутрь. Моему спутнику не оставалось ничего, кроме как покориться.

Как Статуя Свободы восстала я над столом Калачей, презрительно взирая на побежденных (ну, как мне казалось), супругов. В этот момент мне хотелось задвинуть душевную речь. Что-то вроде того: «Вы не на ту напали, голубчики! Алина настолько крута, что никто не в силах сбить ее с ног!»

Буквально никто, ну, разве что бутылка какого-то хорошего, надеюсь, вина, что немедленно опустилась на мою будто специально склоненную для этого голову.

Планы мести и захвата преступников голыми руками немедленно померкли вместе с белым светом, который словно выключили этой бутылкой.

Я в гамаке. Впервые в жизни я лежу в гамаке! Подвесное ложе раскачивается из стороны в сторону. Только какой-то негодяй уложил на дно гамака твердые доски. Вот дурак, а? Свежий бриз дует с океана, прибежала собака и лижет мне лоб. Лижет, лижет, лижет…

— Чарлик, отстань! — это французский бульдожка соседки из моей старой квартиры. Что он делает у меня в гамаке? Я вообще-то кошатница! Пытаюсь подняться — с пальмы слетает здоровенный ворон и начинает ужасно больно клевать меня то в глаз, то в лоб. Я машу руками и открываю второй, пеклеванный глаз.

Гамака и пальм нет. Я почему-то лежу на полу. На потолке натянута рыбацкая сеть и с нее свисают какие-то атрибуты рыбной ловли. Рядом со мной сидит Шандор и трет мое лицо мокрым полотенцем. Голова раскалывается. Увидев, что я пришла в себя, Шандор ласково улыбается, склоняется надо мной и хочет что-то сказать. Но в этот момент тошнота со страшной силой подступает к моему горлу и я изо всех сил, простите, блюю мужчине прямо в лицо.

Я еще не понимаю, что происходит, но решаю подумать об этом завтра. Вытираю губы брошенной на пол тряпкой, отворачиваюсь от следов произошедшего и мгновенно проваливаюсь в глубокий сон.

Кто-то меня поднимает, заворачивает в широкий палантин и ведет на трон. Потом мы во сне еще куда-то ходим, кто-то гладит меня по лицу — мне не хочется открывать глаза, но я уверена что это Шандор. Он простил меня — ведь я ему явно не безразлична. Спине становится мягко, телу тепло. Оса подлетает и кусает меня в районе локтя, я пытаюсь отмахнуться и опять темнота…

Сначала темнота, а потом оса начинает пищать. Очень жалобно и с ровными промежутками: пи-пи, пи-пи, пи-пи. Разве осы пищат? Мне всегда казалось, что они должны жужжать, нет?

Осторожно приоткрываю один глаз: я лежу в небольшой комнате, причем явно не в отеле. Обстановка весьма скромна — кроме кровати тут что-то стоит в изголовье (но я туда не смотрю — мне больно поворачиваться) и пара стульев вдоль окна. Я дергаю левой рукой, но мне что-то мешает. Я с трудом фокусирую взгляд на руке и замечаю капельницу. Тут-то все и проясняется: я в больничной палате. А что случилось? Что я тут делаю?

Почему у меня так адски болит голова?

Ужасно хочется в туалет, но как это сделать с капельницей, к которой я привязана? Я понятия не имею, как правильно выдергивать из человека иголку.

Чтобы поискать глазами звонок — нужно шевелить головой, а это как раз совершенно нереально. Что радует — капельница на колесиках. Я плавно встаю, обнаруживая себя в крайне странном одеянии — нечто среднее между саваном и ночной сорочкой. Вниз, туда, где по идее должны быть хоть какие-то тапочки, я посмотреть тоже не могу. Так как проблема буквально не дает забыть о себе, я плюю на гигиену и внимательно глядя в сторону левой руки ползу к выходу, где несомненно должна обнаружиться заветная дверка.

Напрасно я следила за капельницей — она и не думала мне мешать. Зато думали чьи-то ноги, коих сразу я не заметила. Ноги вытянулись на кресле и видимо спали, пока я приходила в себя. Падать на холодный плиточный пол, перелетев через препятствие, с иголкой, торчащей из руки, привязанной к соответствующему устройству — кошмар как неприятно. Именно об этом я громко сообщила и человеку, спящему в кресле, и всему персоналу больницы. Не знаю уж каким чудом удалось мне устоять, не убившись об угол коридора. Но знаете, совершив такую разминку я почувствовала себя гораздо легче. Как минимум, мне удалось опознать в бывшем спящем бедного Мольнара, который был примерно раза в четыре субтильней меня. Еще немного, и храбрый помощник майора мог бы получить медаль от венгерского правительства как погибший при несении полицейской службы. Упади я на него — и хоронить в закрытом гробу пришлось бы одни уши, заметая их веником в совочек. Остальное тело помощника майора Буйтора можно было бы повесить на доске почета — в виде фотообоев.

Но не грустите — все обошлось. И я цела, и Томми выжил, крича в этом апокалипсисе:

— Where are you going?

Я густо покраснела и развела руками. Точнее, одной правой, где не было капельницы, отчего-то внезапно перейдя на французский:

— Пардон! Пи-пи.

— They will help you now! You can not get up! — от этого предложения я сразу же отказалась наотрез. Я многое могу стерпеть, но писать при чужих людях, пусть и медицинских работниках — это выше моих сил.

— Нот пипи дак.

— What? — изумился Тони.

Да как же ему это объяснить? Тут же вроде бы и слова все самые простые.

— Нот пипи дак! Ай майселф!.. — я подумала, что если продолжу препираться, помощь мне уже будет нужна не в организации процесса, а в устранении его последствий.

Шагов пять и я оказалась у цели. Правда то, что мне показывали в зеркале, заставило меня на секунду задуматься о чем-то большем — столь силен был мой испуг: Всклокоченная голова с запекшейся раной на лбу и с наливающимися синяками под обоими глазами.

Я было дернулась сделать модный жест рука-лицо, но рану трогать было так больно, что я неожиданно заорала.

Снаружи Томми задергал дверную ручку.

— What happened? You bad? — не понимаю, как женщине с таким лицом, вообще можно задавать такие вопросы? Что случилось и плохо ли мне. А что, есть предпосылки к тому, что с такой физиономией людям бывает хорошо?

Но Томми я обманула:

— Эверифинг из гуд! — заверила я помощника майора.

Когда мне удалось обратно занять горизонтальное положение, я громко застонала, но в этом случае уже от восторга — так это все же чувствовалось куда менее болезненно.

Лежа я даже уже была готова побеседовать с Томми о произошедшем. Надо полагать, при всей моей неотразимости дежурил полицейский у моей постели не от нежных ко мне чувств, а по причине служебной надобности — будучи приставлен к пострадавшей.