Эндрю Ваксс - Флад

– Ну, Берк, это человек, который трахает куст, думая, что там может быть змея.

– Нет, это не наш парень. Вообще, я не много о нем знаю, у меня даже описания нет, только имя и прозвище. Но я думал, что ты могла слышать такое имя, и что-то мне рассказать.

– Дорогой, я не слышала никогда об этом придурке, поверь мне, но это не значит, что и не услышу. Но мне надо слушать с далекого расстояния, понимаешь? Выгребная яма сейчас еще более скользкая, чем обычно, хоть и трудно в это поверить. Это не место для такой сладкой юной штучки, как я, дорогой. Теперь люди создали такое место, которое заставляет даже придурков выглядеть хорошо.

– Я только что слышал что-то подобное от твоей подруги.

– Ты имеешь в виду Марго? Она без башни, это верно. Приходит сюда каждый день и откалывает фокусы. Ты можешь в это поверить? Она не очень толковая. Хотя она умная, она училась в колледже и все такое. Она одна из немногих девочек, чей интеллект я считаю равным своему, дорогой.

– Она знает, о чем говорит?

– Если ты имеешь в виду, что какая-то новая мерзость движется на Таймс-сквер, она уверена в этом, детка.

– Есть идеи, почему?

– Да, дорогой. Есть люди, которые занимаются всякой грязью, это для них не просто бизнес, это люди, которые просто не знают, как все работает, если ты понимаешь, о чем я.

– Марго сказала, они ненавидят ниггеров.

– Это не все, я думаю. Сейчас их мало, и они американцы. Но они все притворяются иностранцами.

– Откуда?

– Подумай о стране, еще более жестокой для таких людей, как я, детка. Подумай о стране, в которую половина придурков этой страны мечтает ее превратить.

– Мишель, перестань. География не моя сильная сторона.

– Может быть, преступление – твоя сильная сторона – подумай о стране, в которой они применяют смертную казнь, там где мы используем гребаную реабилитацию.

– Южная Африка?

– Дайте ему золотую звезду или быстрый минет, на выбор, – и Мишель снова захихикала.

– Откуда ты знаешь, что это Южная Африка?

– Детка, я не знаю. Это может быть Родезия, как ее сейчас там называют, или что-то в этом роде. Но это белые люди, с замашками африканских солдат.

– Есть идеи почему?

И я подумал о маме Вонг и собаке с темной спиной – родезийском риджбеке, их разводят, чтобы выслеживать беглых рабов. Эти собаки могут даже лазать по деревьям. Не то, чтобы они милые домашние животные, но некоторые без ума от них. Мишель видела, что я пытался поймать кончик мысли и додумать ее. Она молчала, курила. Я думал обо всех разговорах во дворе, когда был Внутри. Ребята с короткими битами мечтали об условно-досрочном освобождении – ребята с телефонными номерами думали только о побеге. И белые воины, неонацисты, расисты всех видов всегда думали о ней… Они всегда говорили о Родезии, как о Земле обетованной. Где они могут быть собой.

– Мишель, чего они хотят?

– Дорогой, только Бог знает, но Она не рассказывает. А они здесь и доставляют много проблем людям.

– Каких проблем?

– Не могу сказать. Я не много об этом знаю. Просто слышала, что с ними лучше не иметь дел, что они не признают уличных правил, понимаешь?

Я просто сидел, глядя через ветровик на улицу. Мишель смотрела на меня.

– У тебя еще вопросы, милый, или ты передумал насчет поцелуя жизни?

– Еще один. Поспрашиваешь о придурке, о котором я тебе рассказал?

– Все, что скажешь, Берк. В это замешаны деньги? Я все еще хочу съездить в Данию и вернуться блондинкой.

Снова захихикала.

– Я не знаю, если честно, Мишель, может быть. Я могу дать тебе двадцатку, как вклад.

И дал ей часть вчерашней налички.

Опять хихиканье.

– Как вклад во что?

Я коснулся лба, словно отдал ей честь и она выскользнула из машины.

Я не знал, что Мишель хочет еще… операцию на ее причиндалах, или на голове, да это и не имело для меня значения. Может быть, парни, который платили ей двадцать пять баксов за автомобильный минет точно не знали, что они покупают, может быть знали. Ее пол может быть и загадка, но в моем мире, ты не то, кто ты есть, а то, что ты отстаиваешь.

Я завел двигатель. Плимут скатился с пирса и направился на север, словно у него на носу был метеорадар, указывающий куда скользить. Я остановился как можно ближе к реке, когда въехал в центр города, я знал одного парня и сейчас высматривал его. Большинство уличных знаков исчезли, как только я въехал на Вэст Тридцать, но мне они были и не нужны. Я остановился на красный свет в подземном переходе и посмотрел в глаза молодому парню в армейском плаще и черном берете. Он осторожно подошел к машине, пытаясь улыбнуться раздувшимся лицом. Я продолжал смотреть на него, не двигаясь. Он распахнул плащ, чтобы показать то, что выглядело как ножны с длинной ручкой наверху, и посмотрел на меня, чтобы посмотреть, смотрю ли я еще. Когда он удостоверился, что я смотрю, он приподнял ручку, чтобы показать мне часть блестящего лезвия мачете. Затем он вернул нож в ножны, запахнул плащ, снова попытался улыбнуться и поднял правую руку, с растопыренными пальцами. Трижды он сжимал и разжимал кулак, чтобы показать мне, что ему нужно пятнадцать баксов за лезвие, поднял брови, чтобы посмотреть, хочу я его купить или буду торговаться. Я достал из кармана золотой значок – если подойти достаточно близко, можно было прочитать на нем, что являюсь официальным офицером по поддержанию мира в ASPCA. Он не подошел ближе, но и не убежал. Только шагал и шагал, спиной вперед, пока не исчез из виду. Как я уже сказал, мне не нужны указатели.

Я медленно катил по улочкам Вэст Тридцатой, пока не нашел то, что искал – парковочное место, на котором сидел какой-то парень. Мускулистый черный парень едва поднялся, когда я парковался, и не двинулся с места, когда я шел к нему. Еще не стемнело, так что до работы ему оставалось, как минимум, пара часов. Он уже был одет для работы – в зеленых кожаных кроссовках, с ярко-желтыми подошвами и золотыми замшевыми полосками, в грязно-зеленых слаксах, широкой футболке с зелено-золотыми короткими рукавами и в зеленом вязаном берете с большим желтым бобом. Оба его запястья были обмотаны кожаными браслетами, с латунными вставками. Когда я только подошел, он напряг бицепсы, но быстро переключился на ноги, когда решил, что я слишком похож на полицейского.

Я вытащил двадцатку, чем, наконец, привлек его полное внимание и осторожно разорвал ее пополам. Протянул ему половину.

– Я не хочу, чтобы кто-то беспокоил мою машину пару часов, хорошо?

Он взял половинку купюры, быстро посмотрел на меня и кивнул головой. Я улыбнулся, сказав ему, что в машине ничего не стоит больше двадцати баксов, я улыбался так, пока он не понял, что я запомнил его лицо, и только потом я углубился в квартал. Я не оглядывался – тот, кто выживает, работает с тем, что у него есть. Это стоило мне уже много наличных, но я думал, что в конце радуги все еще остался золотой доллар и для меня.