Пабло Де Сантис - Язык ада.

— Я думал, что это будет импровизация, Наум. Как в старые, добрые времена, — сказал я.

— Импровизация это всегда смесь выдумки и правды, что требует тщательной подготовки. Я стал слишком ленивым для этого. Теперь я предпочитаю иметь написанный текст, чтобы думать о другом, когда выступаю.

Он предъявил нам ладони, как если бы на них уже все было написано.

Кун, Анна, я и еще четверо-пятеро переводчиков, которых я не помню, — мы поехали на экскурсию. Сначала — на Черные соляные копи, а потом — на те же заброшенные сооружения угольной шахты.

Во время поездки Кун и Анна обменивались догадками о новой книге Наума.

— Мне приходилось проводить исследования даже в приютах для душевнобольных, когда я изучала расстройства речи, — сказала Анна. — В одной из больниц я нашла испанца по имени Улисс Драго, который уже много лет писал поэму о грехопадении Вавилона. Драго разговаривал на каком-то непонятном языке, придуманном им самим, но писал о своих видениях Вавилонской башни — на испанском. Наум сделал пару публикаций о Драго и связи между поэмой и языком, который он придумал. Думаю, что эти работы заключали в себе смесь эссе и поэтического вымысла, в котором Драго указал ему путь к Вавилонской башне.

— Он будет говорить об этом на сегодняшнем заседании? — спросил Кун. — Я просил его сообщить заранее о теме выступления, но он мне сказал, что еще сам не решил.

— Он всегда говорит, что еще ничего не решил, — резко проговорила Анна. Я уловил в ее раздраженном голосе интимную откровенность и сдерживаемую злость.

Микроавтобус остановился у края дороги, мы вышли и прошли пешком еще с километр по короткому склону. Черные соляные копи представляли собой небольшое плато, которое напоминало следы пожара, за которым последовал сильный ливень. Тут и там виднелись вагонетки, забытые здесь сорок лет назад, побитые ржавчиной и ветром. Грязная соль смешалась с останками немногочисленных птичьих стай, искавших здесь зимний приют.

Я поднял с земли птичий череп и положил его в карман. (В шкафу, где хранились мои находки, теперь появятся кости птицы, которые вызовут отвращение у Елены.) Потом мы вернулись в автобус, проехали еще двадцать километров и добрались до шахты, добыча угля на которой прекратилась лет двадцать назад. Нас встретил гид, мужчина шестидесяти лет, одетый в костюм шахтера начала века, в каске со встроенной лампочкой, и пригласил нас спуститься по узкой металлической лестнице. Когда мы обследовали туннель, Анна взяла меня за руку. Я оступился и едва не упал, увлекая ее за собой.

— Мне не нравится здесь, внизу. Почему я не осталась в отеле?

— Но ты же должна сделать снимки, чтобы потом всем показывать. Или ты сохранишь пленку до выступления Наума?

Она рассмеялась.

— Ты что, ревнуешь? Я никогда не встречалась с Наумом.

Она сняла с шеи портативную фотокамеру.

— Я буду фотографировать только тебя, чтобы ты не чувствовал себя заброшенным. Не смотри прямо в объектив, а то глаза будут красные.

Она отошла на несколько шагов и нажала на кнопку вспышки. Этой фотографии я так никогда и не увидел.

Гид рассказывал о работе на шахте: бесконечные смены, жизнь в поселении в домах-развалюхах, угольная пыль в легких. Иностранцы внимательно слушали, а я — это стало уже привычкой — никогда не слушаю гидов. Я болтал с Анной, пока рассказчик не собрал нас в кружок и нам поневоле не пришлось замолчать.

— Однажды приехал врач и спросил у шахтеров, что они видят во сне. Все ответы совпали: им снилось, что они каменеют, превращаются в уголь, им снилось, что их внутренние органы сделаны из камня. Шахта их пожирала, и они уже никогда не отмывались добела. А врач написал книжонку, назвал ее «Окаменевшие люди», он больше уже никогда ничего не писал и забросил свои исследования. Я тоже окаменевший человек. Уже давно. Многие умирают, но незначительное число, напротив, превращаются благодаря углю в очень сильных людей. Я могу провести здесь внизу, в темноте, все оставшиеся мне дни; и все равно не сойду с ума.

Анна торопилась покинуть шахту. Гид попрощался с нами внизу, взяв под козырек; он не желал подниматься к свету пасмурного дня. Он настоял, чтобы мы все взяли на память по кусочку угля.

Шофер поинтересовался, о чем нам говорил гид. Кун рассказал ему, а потом спросил:

— Он в самом деле был шахтером?

— Шахтером? Он был врачом. Он приехал, чтобы собрать статистику для каких-то исследований, и остался здесь навсегда. Уже много лет он говорит, что пишет книгу, но пока что никто не видел ни единой страницы.

Не доехав несколько километров до Порто-Сфинкса, мы остановились, так как какой-то автомобиль занесло, и он сорвался с дороги. Это был старый зеленый «рамблер», проржавелый и весь во вмятинах. Один из пассажиров — громадный толстый мужчина, в широком костюме при галстуке — с унылым видом сидел на капоте.

— Проклятый камень, — сказал он. — У меня коллекционный автомобиль, я купил его в шестидесятом году. Надеюсь, с ним ничего не случилось.

Он провел рукой по капоту, погладил его.

Второй пассажир, худой, бритоголовый мужчина, одетый в костюм на три размера больше, стоял в нескольких метрах от машины; суровый и неподвижный, он зыркал глазами по сторонам.

— Вы, случайно, не доктор Бланес? — спросил Кун, выйдя из микроавтобуса.

— Хулио Кун? — Толстяк протянул ему руку. — Может, возьмете с собой Мигеля. А я останусь у машины, пока за мной не пришлют.

Кун все-таки уговорил врача поехать с нами в микроавтобусе. Второй мужчина, мой тезка, равнодушно принял приглашение — казалось, он уже привык к тому, что его перевозили с места на место, как простую вещь. Уже в микроавтобусе Кун представил нас друг другу.

Когда мы отъезжали от места аварии, доктор Бланес не спускал глаз с брошенного автомобиля, скрывшегося за облаком пыли.

— Мигель — переводчик, — сказал доктор Бланес, когда его автомобиль исчез из виду.

— А что он переводит?

— Все. Абсолютно все.

С Наумом мы познакомились пятнадцать лет назад в одном издательстве, в свое время очень известном, но уже тогда оно доживало свой век в лучах былого престижа. Здание издательства располагалось в центре, по соседству с Дворцом правосудия; мы с Наумом сидели в одном кабинете с потрескавшимися стенами и пыльным окном, пропускавшим немного света.

Мы редактировали статьи для энциклопедий, а также книги, содержавшие сведения по садоводству, разведению немецких овец, советы по благоустройству дома или по сохранению и преумножению радостей половой жизни. Издательский курс сеньора Монца, нашего патрона, щепетильностью и разборчивостью не отличался.

Из двух-трех иностранных изданий, например, из учебников по самоспасению на водах, мы клепали новую книжку, которую подписывали псевдонимами, выбранными из местных фамилий. В качестве премии за нашу ударную работу и скромность в просьбах о повышении зарплаты сеньор Монца опубликовал эссе Наума и мою маленькую книжку рассказов «Пароль из ночи». Работа Наума, на семьдесят страниц, была посвящена теории акростиха, которым в последние годы баловался Фердинанд де Соссюр. [13] Ф. де Соссюр — швейцарский литератор и лингвист (1857–1913). Позже Наум решил скрыть свое авторство и исключил эту книгу из списка публикаций.