Пабло Де Сантис - Язык ада.

— Ты всегда делаешь снимки сама?

— Да, я делаю все, как военный корреспондент.

— И о чем ты пишешь в Порто-Сфинксе?

— Накануне лета — о туризме. Если к нам вдруг заедет какая-нибудь знаменитость, я делаю снимки и задаю пару вопросов. Иногда пишу о происшествиях, полицейских делах… Но меня публикуют редко. Когда случается что-нибудь важное, посылают журналиста из штата газеты.

Мы спустились по лестнице к недостроенному бассейну. Химена медленно приблизилась к котловану, как если бы тело Валнера все еще было здесь. Я остановился у бортика и увидел под водой блеск монетки. Я спрыгнул вниз — на «мелкоту», где не было воды. Потом прошел вперед, пока подошвы моих ботинок не ушли под воду, и наклонился над монетой.

— Что это? — спросила Химена.

— Никелевая монета в один песо 1969 года. Они вышли из обращения в начале семидесятых.

Химену монета не заинтересовала. Она сфотографировала крышу, пустую лестницу, кота, который прогуливался по карнизу. Я положил монету в карман. Слой покрывавшей ее ржавчины был очень тонким. Я поцарапал ржавчину, под ней были видны следы зубов.

Вряд ли это был амулет Валнера. Я бы не удивился, если бы он носил на себе камни с якобы магической силой, мумифицированного скорпиона, кристаллы, руны, да что угодно, — но не настолько невинный и лишенный всякого смысла предмет, как вышедшая из обращения никелевая монетка.

Почему-то я был уверен, что время изменило Наума не в лучшую сторону. Но когда он вышел из серого микроавтобуса, навстречу ветру, безуспешно пытавшемуся растрепать его прическу, я отметил, что Наум приобрел властный вид, намеки на который проглядывали в нем еще в молодости.

Я подошел и протянул руку для рукопожатия. Но он обнял меня и заявил:

— Ты не меняешься. Даже куртку носишь ту же самую, из овчины.

Я никогда не забочусь об одежде и никогда ее не покупаю. В этом я целиком и полностью полагаюсь на жену, которая иногда ошибается в выборе размера, модели или цвета. Наум же — напротив. Он всегда одевался с особой тщательностью, и еще ни разу не было, чтобы его ботинки блестели больше, чем это нужно, или фасон его одежды свидетельствовал о бездумной погоне за модой; это была та самая неброская элегантность, которая свидетельствует о безупречном врожденном вкусе, — элегантность, которую нельзя приобрести за вечер в модном магазине с кредитной карточкой в кошельке.

Я должен был присутствовать и во время их с Анной пылкого обмена приветствиями. Они заговорили о каких-то общих знакомых, через которых они получали новости друг о друге; они были как два монарха, вспоминавших своих приближенных.

Подошел Кун, чтобы официально приветствовать вновь прибывшего; он улыбался с таким облегчением, как будто Наум уже знал решение всех его проблем.

Мы расселись за столом, чтобы позавтракать. Кун усадил Наума во главе стола, следуя строгим правилам вежливости, разговор был ни о чем — об единственно возможной теме для беседы все предпочитали молчать. Меню было разнообразнее, чем в предыдущие дни. Вино было доставлено из малоизвестных погребов «для своих».

— Шофер мне все рассказал, — сказал Наум, едва усевшись за стол. — Да и по радио сообщали.

— Ты был знаком с Валнером? — спросил я.

— Мы иногда переписывались. Его заинтересовала моя книга о лингвистике и алхимии. Я никогда не встречался с ним лично.

В карьере Наума были два факта, положивших истоки легенде, о которой неизменно упоминалось на обложках всех его книг. Защитив диплом, он получил грант в американском институте иностранных языков, где опубликовал эссе о нейролингвистике и превратился в связывающее звено между лингвистами и невропатологами.

Получив кафедру в инязе, он все забросил и принялся путешествовать: сначала — в Италию, потом — во Францию, чтобы найти следы древнего языка, на котором были написаны герметические книги. Декан факультета лингвистики резко осудил своего ученика, который, как он решил, его предал: чтобы никто и никогда, заявил он, чтобы никто и никогда не произносил это имя в моем присутствии. На два года Наум полностью исчез из поля зрения академического мира, а потом «воскрес», опубликовав в научных трудах парижского университета «Печать Гермеса» лингвистическое эссе по вопросам алхимии, посвященное своему бывшему учителю. Эти двести страниц принесли Науму и славу, и деньги; один из фондов поставил его во главе Института лингвистики, созданного для изучения искусственных языков и системы символов магии и алхимии.

За столом говорили о приезде Наума, о публикациях Наума, о его будущих успехах. Старая обида продиктовала мои слова; я знаю, что больше никто из нас не имел этого соблазнительного сочетания публичного успеха и интеллектуального престижа, и я знаю, что эта слава была заслуженной. В своих книгах Наум играючи находил слова там, где другие мучились часами, пытаясь подобрать нужное слово; он не делал пометок в конце страницы, которые отсылали бы к другим цитатам, он не искал ни толкователей, ни почитателей, он искал только читателя — эту забытую субстанцию и персонажа почти мифического. Я читал его книги, надеясь найти там общие места и неточности, но видел только великолепный строй связанных между собой идей, с блеском отвечавших на все неясные вопросы.

— Уже давно ходят слухи, что ты пишешь новую книгу, — сказал Кун. — Но в своих интервью ты об этом не говоришь.

— Моя обычная тема. Никаких сюрпризов, никакого секрета.

— Трудно что-то скрывать, чтобы другие не искали в этом секрета, — сказал я. — Это как будто у тебя есть баул, а ты отказываешься его открыть и говоришь: я его не открою, но знайте, что мой баул пуст.

— Мой баул пуст где-то наполовину. Но в нем — только старые бумаги.

— Я подумал, что нам ты можешь открыться чуть раньше, чем всем остальным, — отозвался Кун.

— Да ладно, Хулио, мне нечего скрывать.

— И даже мне ты не скажешь? — спросила Анна. — Сколько уже мы с тобой знакомы?

— Как отказать в просьбе женщине? Пожалуй, тебе я скажу, но попозже, и знай, что это исключение. Это важно: мужчины должны делать исключения для женщин.

Во время десерта Анна увидела Рину и знаком попросила ее подойти, но итальянка, слегка улыбнувшись, лишь махнула рукой и осталась на своем месте. Она сидела одна и ни с кем не разговаривала.

— Ее так потрясла смерть Валнера?

— Не знаю, — ответила Анна. — Они, кажется, даже знакомы не были.

— Почему тогда Рина не захотела сесть с нами? Что ты ей сделал, Наум?

Наум рассмеялся.

— Наша переписка велась с небольшим опозданием. Я с ней потом пообщаюсь.

Кун объявил о начале экскурсии. Наум извинился; поездка была продолжительной, он предпочел бы остаться в номере и подготовить тезисы своего выступления.