Татьяна Адаменко - Патрик Леруа. Годы 1821—1830

– Господи, пусть мёртвое прошлое само хоронит своих мертвецов, – монотонно сказал Леруа и выругался сквозь зубы.

При каждом столкновении жизни и Справедливости к нему возвращалось воспоминание о том, где и когда он посмотрел в глаза собственной жажде.

Еще до армии временами его что-то толкало под локоть, он порой встревал в смертельные переделки только чтобы переложить кусок хлеба с одной чаши весов на другую. Это не давало ему расти по службе, отталкивало друзей, ведь большинство людей не любят и не и не умеют быть благодарными.

И Леруа решил, что лучше разобраться с самим собой. Посмотреть в лицо судьбе.

В Испании судьба смотрела в лицо всем.

Он умирал тогда. Почему-то для него было очень важно умереть не в лесу, среди трупов своих и чужих солдат, валяясь в перемешанной с кровью грязи, почему-то он, зажимая рукой рану, пополз туда, где смутно белела полуразрушенная часовня. Может, ему просто хотелось умереть вдали от войны – так далеко, насколько хватит сил уйти от нее. Может, часовня тогда стала для него символом иных стремлений человека, чем стремление убить ближнего своего. Может, потому, что в часовне было самую малость теплее, чем в пронизанном ветром и дождем лесу. Он дополз.

Часовня была заброшена очень давно, не осталось ни следа церковной утвари, только еще крепкая крыша над головой и остатки фресок на стенах: чьи-то скорбные глаза, часть нимба, ухо, поднятая в благословляющем жесте рука. Под этой рукой он и привалился к стене. Жизнь тонкой струйкой просачивалась сквозь пальцы.

Он не знал, для чего продолжает сводить края раны, ведь, даже будь рядом лучший лекарь, он ничего не смог бы поделать – ранения в живот смертельны. «Это несправедливо» – успел подумать он, – «Господи, как же это несправедливо! Несправедливо…

Леруа думал уже не только о себе, он вспоминал войну, чужую глупость, и бездарность, насилие и жестокость, все, за что нужно платить жизнью. «Это несправедливо…» Он бессильно опустил окрашенные красным руки. Перед глазами мелькали цветные круги, и он уже не мог с уверенностью сказать, кто он такой. Он уплывал в небытие, и там было тепло.

– Не хочу, мне еще рано, я еще не расплатился…

– А кому ты собираешься платить?

– И чем?

– Выбирай…

– Выбирай… – голоса стали перекликаться у него в голове, как крики чаек над водой, Леруа уже не мог различить слов, и, проваливаясь вглубь головокружения, он так и не смог выбрать, кому платить. И все завертелось, исчезло в ослепительном сиянии, во вспышке чудовищной боли.

Он очнулся к утру. Леруа лежал, скорчившись, зажимая руками живот, словно его кишки по-прежнему выскальзывали наружу. Но раны не было. Не было даже шрама, только прореха в ткани и пропитанная кровью одежда. И кровь на полу.

Снаружи доносились пьяные голоса испанцев – мародеры делили добычу.

Леруа в ужасе уполз из часовни и плохо помнил, как ему удалось добраться до своих.

Много позже, уже в Париже, он заметил в себе изменения. Когда это чувство проявилось впервые, он понял, что не может поступить несправедливо. Никто не говорит, что он не пытался – он пытался, ведь абсолютная справедливость упорно вступала в противоречие с нормальной карьерой и мало-мальским личным счастьем; но все его отступления возвращались к нему и карали несообразно тяжести поступка.

Постепенно он привык к тому, что давало ему это чувство, смирился с сопровождавшим его одиночеством и даже научился находить в этом холодное удовольствие. Модные нынче разговоры о духовных поисках, о необходимости определиться со своим призванием теперь безмерно смешили его. Он не просто нашел свое призвание, это оно позвало его.

Это превращение далось Леруа нелегко.

Первый год после своего возвращения с войны он боялся выходить на улицу. Опасался ходить на казни. Тяжело было слушать приговоры. Его могло скрутить судорогой и вытянуть, как на дыбе, прямо на рынке.

Потом он научился не замечать обманутых покупателей, детские ссоры, мелкие кражи, оскорбленных любовников. И, наконец-то, он смог работать по-настоящему.

Абсолютно честный податной инспектор не может сделать карьеру, но время от времени честные инспектора совершенно необходимы. Главное, чтобы они умели молчать, знали своё место. А Леруа не волновала карьера, его волновала только справедливость.

Ведь это чувство, эта жажда давно была ему знакома, она была частью его собственной натуры, только теперь стократно усилилась. Его угнетало другое: иногда он и сам не мог понять, почему должен поступить именно так, а не иначе. Тогда он чувствовал себя марионеткой, которую невидимый хозяин время от времени достает из коробки.

Например, смерть его начальника Мабелена, к которому он был приглашен на обед.

Жена ведь отравила его, он был уверен в этом. Отравила и затем унаследовала все его немалое состояние. У него было множество любовниц, но жена не любила его. Это был брак по расчету, а из брака по расчету не вырастают убийства из ревности и мести. Значит, только корысть. Что же тогда заставило его промолчать, скрыть то, что он видел? Просто ниоткуда нахлынуло нечеловеческое спокойствие и уверенность в том, что молчать – это правильно.

Только полгода спустя он случайно узнал, что все любовницы Мабелена – тоненькие хрупкие блондинки – были как две капли воды похожи на его юную дочь… Но стоит ли делать из этого какие-то выводы, он не знал до сих до пор.

Он знал, что этому чувству, буде оно появилось, не стоит противоречить. Он просто, сжав зубы, надеялся, что он ошибается, что дракон не проснется. И в который раз задал себе вопрос – он раб тайной силы, винтик в её машине, а, может, её жрец или просто попутчик…

* * *

Утром, едва только Леруа успел завершить туалет, лакей передал ему приглашение мадам Сильвии в деловой кабинет. Податной инспектор серьезно кивнул своему отражению.

Кабинет помещался в одной из массивных башен, которые придавали замку столь архаичный вид. Света из пары узких бойниц было совершенно недостаточно, однако Леруа с удивлением обнаружил, что часть крыши в башне сделана из толстого полупрозрачного стекла, и в самом кабинете был стеклянный же потолок.

Мадам Сильвия работала за маленьким секретером, чьи изогнутые ножки и филигранная отделка напоминали о времени Людовика XV. Несколько секунд она, будто не замечала посетителя, увлеченно набрасывая какой-то текст вызолоченным пером. Неровный свет сумрачного утра играл на ее глянцевито-черных, разделенных посередине пробором волосах. На секретере, почти скрываясь за бумагами, стоял сине-белый фарфоровый письменный прибор. Но мимолетное ощущение игры в работу, как на уютных картинах голландцев, исчезало при взгляде на книжные полки – они занимали все стены, и были заставлены книгами по финансам, по лесному делу, по системам каналов, по таможенным пошлинам. Были еще туго набитые папки для бумаг в таком количестве, которого не постыдилась бы приличная адвокатская контора.