Эбигейл Дин - Девушка А

— Я тоже хочу тебе кое-что рассказать, — сказала она. — О той ночи, когда ты сбежала. Знаешь, когда появляются подобные дела, в полиции составляют список практикующих специалистов, лучших из тех психологов, с которыми им довелось работать. Попасть в него хотят все, но берут лишь некоторых. И я, конечно, понимала: меня включили одной из последних. Старший следователь, с которым мне приходилось работать раньше, сказал: «Ты — темная лошадка». Но вышло так, что, когда полиция обзванивала нас — а это происходило в час ночи, — я оказалась единственной, кто ответил. Наверное, я работала, сейчас уже точно и не вспомню. Да и неважно. В общем, когда мне позвонили, я потребовала, и довольно решительно, чтобы меня прикрепили именно к тебе.

— Ко мне? Почему?

— Девочка А, — ответила она. — Девочка, которая сумела сбежать. Если кому и было по силам все преодолеть, то только тебе.

До прибытия поезда оставалось еще двадцать минут. Деревенский вокзал в воскресный вечер — самое одинокое в мире место. Не желая стоять в одиночестве на платформе, я ждала в машине. Мне вдруг стало важно поговорить хоть с кем-нибудь, прежде чем уехать отсюда.

Эви, как всегда, ответила сразу:

— Лекс? У тебя голос грустный.

— Да нет, — ответила я. — Правда, нет.

— Минуточку, — сказала она, и шум вокруг нее стал глуше.

— Прости, я просто…

— Не глупи, Лекс, тебе совершенно не за что извиняться. Как у тебя дела?

— Я нашла Гэбриела. Но, Эви, он так плох! Я не уверена, что он подпишет документы.

— Неужели не подпишет?

— Не знаю. Он совсем запутался.

— Не сдавайся, Лекс! Итан, Далила — они точно знали, что им нужно. Гэйбу тоже наверняка что-нибудь нужно.

— Дело не только в этом. На него жалко смотреть. И еще я вспомнила — уже после того, как ушла от него, — каким он был в детстве. Таким славным ребенком. Он же всегда на все соглашался.

— Ну-ну, перестань, Лекс, все хорошо.

— Не знаю. Видеть его — это ведь… знаешь — как-то сразу вспоминается все то, о чем обычно не думаешь.

— Я приеду, — сказала Эви. — И тогда мы вместе со всем разберемся. И вместе съездим в дом. Я могу приехать в этом месяце в любой день, когда угодно, как только ты закончишь со своей сделкой.

— Нет, Эви.

— Ну, Лекс, пожалуйста, позволь мне — уже столько времени прошло!

— Не нужно, Эви. Со мной все хорошо.

— Перестань, Лекс. Я поеду с тобой. Домой.

Когда она отключилась, я взглянула на себя в зеркало и улыбнулась. Представила, как она ехала бы сейчас со мной на пассажирском сиденье. Она сказала, что побудет в Холлоуфилде. Такое путешествие мы не планировали.

Я смотрела, как подъезжает поезд, постояла и ушла. Никто в него так и не сел. Без подписи Гэбриела все, что уже сделано, теряет смысл. Дом продадут, снесут, или его поглотят верещатники.

Я завела двигатель и развернула машину.

Летом, перед тем как пойти в среднюю школу, в «Лайфхаусе» с ремонтом наконец покончили. Отец две недели ошивался на центральной улице — рассказывал всем, кто соглашался его слушать, о любви Господа и раздавал листовки, обещавшие грандиозное открытие. Расклеивал объявления в жилых районах по ночам. Оставлял стопки листовок в других церквях, прямо на скамейках, в надежде, что прихожане подумают, будто это сам Господь ведет их в новую церковь. Накануне открытия он велел нам надеть те самые красные футболки, которые были куплены для каникул в Блэкпуле. Моя оказалась неприлично тесна в груди, а футболка Итана, когда он ее надел, лопнула по швам на плечах.

Когда мы появились на кухне, Отец оглядел нас с неприязнью.

— Да что с вами такое?! — воскликнул он и разрешил нам вместо футболок надеть что-нибудь белое и скромное.

Из Блэкпула приехал Джолли. Эви мастерила гирлянды из бумажных ангелов, чтобы развесить их на окнах. Мать вышла из своей спальни и до глубокой ночи возилась у плиты, готовя выпечку. Она не беременела уже довольно давно, и Отец, будто какой-то врач, прописал ей отдых. Она была бледной и сморщенной, как невыглаженная простынь. Когда настало время ложиться спать, я пришла на кухню и предложила свою помощь. Вокруг нее были разложены бисквиты; она взбивала сливки, не сводя глаз с ложки.

— А я думала, ты чересчур умна для такой работы, — произнесла Мать, но от помощи не отказалась.

Лампочки на потолке светили ярко, люстры мы все еще не повесили. Я увидела шершавые пятна у нее на локтях и шее — псориаз. Как только я взяла у нее миску, она обхватила себя руками, вцепившись пальцами в рукава, как бы отгораживаясь от меня.

— А после этого еще что-нибудь нужно будет делать? — спросила я.

— Остальные нужно покрыть сахарной глазурью.

— Пусть это лучше сделает Эви. Я могу испортить.

Наши отражения парили в кухонном окне, тусклые и отстраненные.

— Как в новой школе?

— Нормально. Многое я уже проходила — в школе на Джаспер-стрит. И Итан мне объяснял.

— Ты по-прежнему одна из лучших?

Я подняла глаза — отвернувшись от меня, она отковыривала бумагу для выпечки.

— Не знаю, — сказала я. — Может, и да.

— Старайся, чтобы стало «да» без всякого «может».

Я намазывала сливками кусочки бисквита, а Мать пристраивала сверху вторые половинки. Затем подняла свои неуверенные дрожащие руки и прикрыла ими глаза.

— Господи, пожалуйста, пусть у нас все получится! — произнесла она.

Никогда раньше я не слышала, чтобы Мать молилась вот так — как будто Господь Бог был здесь, у нас на кухне.

На следующее утро, в восемь часов, мы уже были в «Лайфхаусе» и принесли с собой украшения и выпечку. Я приходила туда в прошлые выходные, неделю назад, чтобы закончить покраску, — внутри приятно пахло свежей древесиной. Я привязывала к кафедре надувные шарики и думала, что из останков магазина Отец умудрился создать нечто простое и необыкновенно прекрасное. Свет падал вниз сквозь стекла старых окон и гулял по приделу. В другом конце комнаты соорудили аккуратный деревянный прилавок — Мать разложила на нем пирожные.

Служба начиналась в одиннадцать («Для начала, — говорил Отец, — сделаем удобное для всех время»). Оставалось пять минут, но пока еще никто не подошел. Сами мы из тактических соображений расселись на двух первых рядах. Итан каждые несколько секунд оборачивался и смотрел на дверь; после того как пробило одиннадцать, он встал, одернул рубашку и вышел наружу, к Отцу. Я слышала их разговоры с прохожими — с кем-то он говорил ласково, с кем-то — насмешливо. Внутрь скользнули две девочки подросткового возраста, они взяли по пригоршне овсяных печений Матери и сели на задний ряд. Поближе к выходу. Вскоре к ним присоединились пенсионер и пьянчужка из паба через дорогу. Вышло так, что эта скудная публика — свидетели отцовского позора — оказалась хуже, чем ничего.