Эбигейл Дин - Девушка А

— Значит, твои предки тоже ненормальные?

Я развернула два кусочка хлеба — сегодня только с маргарином, — оторвала корочку, чтобы сперва съесть ее, и ответила:

— Наверное — да.

Энни пробыла с нами почти до самого звонка. Когда она отошла к шкафчикам, я повернулась к Каре в ожидании объяснений. Она рылась в своей сумке, отыскивая нужные учебники, и прошло несколько долгих мгновений, прежде чем она заметила мой взгляд.

— Что? — спросила Кара. — То, что ты всех ненавидишь, не значит, будто и я должна.

Поднявшаяся из воротника горячая волна выплеснулась на щеки, и я пришла в ярость.

— Я с этой Энни вместе хожу на историю, и она тупая!

— Есть немного, — согласилась Кара. — Зато она приглашает меня в гости.

Летняя дисциплина принесла плоды. Поздней осенью Мать забеременела. Отец снова касался ее. Они сидели бок о бок за ужином, декламировали сто двадцать седьмой псалом [35] «Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей: так благословится человек, боящийся Господа!» и улыбались нашим разговорам. Они продолжали держаться за руки, несмотря даже на то, что роняли при этом столовые приборы. Когда я оглядывала собравшихся за столом братьев и сестер, хиревших на глазах, мне казалось, будто Отец и Мать отщипнули по кусочку от каждого из нас и из этого слепили кого-то нового.

Джей Пи остановил выбор на винном баре «Могилы», который находился в двух кварталах от моей гостиницы.

— Жутковатое названьице, — сказала я, когда он озвучил свое предложение.

— Это территория бордо, Лекс, — ответил Джей Пи.

— Можно подумать, ты об этом знал.

— Узнал после того, как побывал на их сайте, конечно.

Я пришла первой, перед этим целый час провалявшись в ванне «Ромилли», изучая с графином красного вина составленный Биллом план подачи заявок. В номере был специальный деревянный поднос, который крепился к бортику ванны. Свободный вечер.

«Могилы» располагались у подножья черной металлической лестницы, ниже уровня земли. На каждом столике стояли лампы «Бэнкерс». Я поднесла меню к тусклому зеленому свету и заказала себе шампанское с коньяком. Когда вошел Джей Пи, мой бокал уже наполовину опустел. Сначала я узнала его походку — он сутулился и немного наклонялся вперед при ходьбе, затем пальто — тренч, который он купил, потому что в нем становился похожим на секретного агента.

Я любила Джей Пи без оглядки — так, как нельзя любить другого человека. Дидона на костре. Антоний в Александрии. Сука в период течки. Перед моим отъездом в университет Мама, присев ко мне на кровать, попыталась поговорить со мной о делах сердечных, поглаживая мои ноги, укутанные в одеяло. Она, кажется, вполне понимала, что о физиологической стороне отношений мне уже все известно. Любовь же, решила она, совсем другое дело. Мне было ужасно жарко лежать под одеялом, но я понимала: если я его сброшу, она подумает, будто я смутилась.

— Самое главное, никогда не теряй гордости, — сказала она тогда.

Чудесный совет — вот только следовала я ему недолго. В старшей школе я казалась довольно чудной — внешность ничего, но с тараканами в голове. А вот в университете стала вполне себе интересной особой. Я могла сразить своими познаниями в литературе или, спасибо мистеру Грегсу, историями о странах, в которых никогда не бывала. Я переняла остроумие Оливии и оптимизм Кристофера. Я читала блог о моде The Sartorialist . Надевала облегающую темную одежду и нацепляла отрепетированную улыбку. Кроме того, несмотря на частые походы в душ и парфюм от «Кельвин Кляйн», от меня пахло жертвой, меня нужно было спасать, и это нравилось мужчинам больше всего.

Я вспоминала о них иногда — о череде странных мужчин, пытавшихся меня спасти. Одни во имя спасения занимались любовью, другие готовили ужины или дарили мне плюшевого медвежонка Build-а-Bear на самом последнем свидании. Умные парни из солидных школ с великими целями (ну, как минимум с благими). Все они проходили перед моим мысленным взором — бережные руки, заботливый взгляд. Все они спрашивали, почему я не рассказываю о своей семье. Касались моих шрамов — нарочно, чтобы показать, что они не боятся. Они приносили с собой письма, написанные от руки, и наручники, обшитые мехом — мехом — для особых случаев. Они лизали меня не там, где нужно, и погружали в меня свои пальцы так, как будто собирались измерить мне температуру. Они пытались превратить меня во что-то свое. Каждый говорил: «Лежи спокойно, со мной у тебя все будет иначе». Но иначе не получалось. В итоге они разочаровывались и злились. Может, я не такая уж и загадочная на самом деле. Почему у тебя такие странные просьбы; почему я должен причинять тебе боль; почему ты не рассказываешь, что с тобой случилось. Может, ты просто стерва.

А потом появился Джей Пи, и я взяла свою гордость, выложила ее на блюдечко с голубой каемочкой и с поклоном преподнесла ему.

Большую часть лета после окончания учебы я провела в Лондоне. По пятницам, после обеда, Папа привозил меня на вокзал. Я садилась на поезд, всегда на одно и то же место, — один час, семнадцать минут, — и в животе у меня порхали бабочки. У бабочек были когти; у бабочек были зубы. Жаркий, гремящий вагон, затем — тень и прохлада перрона. Джей Пи ждал меня за турникетами на Лондонском мосту. Он стоял, мимо текла толпа, и я любила смотреть на него, когда он меня еще не видел — как его глаза, перебегающие от одного лица к другому, ищут меня. Каждый раз, когда мы встречались, у нас как будто начиналось все заново: в первые двадцать минут мы смущались, постоянно перебивали друг друга — у нас обоих было так мало и так много чего сказать друг другу. В его квартиру на Де Бовуар мы добирались на метро, шли пешком от станции «Ангел», взявшись за руки, и, пока он рассказывал мне — о друзьях, о том, как он провел эту неделю, о планах на выходные, — бабочки у меня в животе становились вялыми и впадали в дрему. Продолговатые окна его квартиры выходили на западную сторону, и вечерний свет ложился аккуратными длинными полосами на половицы, книжные полки, кровать. Никаких интерьерных излишеств он не признавал. И на полу — тоже пусто.

Я старалась не забывать сходить в поезде в туалет прямо перед самым Лондоном, чтобы, когда мы окажемся в его квартире, он смог уложить меня там, где ему захочется — на диване, на письменном столе, по дороге в спальню. Такой секс всегда бывал торопливым, полураздетым, неэлегантным и быстро заканчивался.

— Мне нужно быть внутри тебя, — объяснял он, и мне пришлась по душе эта его потребность; нравилось мне это или нет, он как будто бы всегда должен был ее удовлетворить.

Когда он кончал, мы стаскивали с себя остатки одежды — сбившийся носок, сдвинутый вверх бюстгальтер — и, обнаженные, лежали на кровати или на пледе. Он приподнимался на локте и тянулся ко мне, улыбался, и от этого морщинки набегали на его полуприкрытые глаза.