Сергей Изуграфов - Смерть на Кикладах. Сборник детективов №1

– Естественно. Амфоры подписывали. Вернее, при изготовлении, еще на сырой глине делали оттиск соответствующей печати, по которой и определялось происхождение вина, сорт, год сбора урожая и винное хозяйство. Потом заливали вино, затыкали паклей и заливали сверху смолой или воском с глиной. Иногда так плотно закупоривали, что вскрыть амфору не было возможности, и тогда просто горлышко отбивали. Аккуратно сливали вино, а амфору топили в море или разбивали и выбрасывали. В Риме есть целые горы из черепков, я не шучу! Черепки миллионов амфор сильно изменили ландшафт.

– Получается, что такие амфоры были одноразовыми?

– Да, – кивнул Бэрроу, указывая на гору глиняных сосудов, сложенных у стены. – По большому счету, это дешевая одноразовая тара, которой теперь забиты все археологические музеи мира, как выставочные залы, так и запасники. Только подумать, – абсурд! Все равно, как через тысячи лет археология будет сама не своя от полиэтиленовых пакетов! – Джеймс покачал головой и снова пренебрежительно фыркнул.

– Но в соседнем зале, я помню, были совсем другого рода амфоры, – обратился Смолев к Феодоракису. – Они более изящны, покрыты росписями; для чего служили они?

– Совершенно верно, – отреагировал с улыбкой археолог. – Друзья, давайте перейдем в соседний зал! Эти амфоры, – остановился он у следующего стенда, – назывались «столовыми»; видите: у них уже плоское дно, но форма все еще овальная и две удобные ручки. Их покрывали изысканной росписью, и в них вино приносили на празднества. Если требовалось вино разбавить, то его выливали вот в такой сосуд с широким горлом, – видите? Он назывался кратер. Сначала лили вино, а потом добавляли воду из специального сосуда – вот он на полке. Называется гидрия. У него три ручки, две вертикальные и одна горизонтальная для удобства. После того, как вино разбавлено водой, специальным черпаком, который назывался киаф, к сожалению, у нас его нет, вино разливалось в специальные кувшины для виночерпиев.

– Какой забавный, почему у него три носика? – удивилась Лили. Она с трудом прочитала надпись под кувшином. – Ойно… Ойнохойя!

– Чтобы скорее наполнить чашу, – пояснил с улыбкой Алекс, не дожидаясь, пока дотошный археолог снова обратится к нему с вопросом. – Из трех носиков, дорогая Лили, вино течет втрое быстрее, что удобно для тех, кто боится пропустить тост.

– Да, это очень практично, неплохо завести такой в хозяйстве, – улыбнулся Джеймс. – Дорогая, обрати внимание на эти чаши – килики – вот на этой витрине. Это гордость музея, посмотри, на них есть не только рисунки, но и надписи.

– В самом деле? И о чем здесь? – спросила Лили, с интересом склонившись над стеклянной витриной, где была выставлена целая батарея расписных плоских чаш на невысоких ножках.

– Это древняя традиция, – улыбнулся Феодоракис. – Подписывать чаши для питья различными призывами и девизами. Ну, например, вот на этой, – указал он одну из чаш, – написано: «В горе – выпей! В счастье – тем более!». А вот на этой – ее долго восстанавливали наши реставраторы – «Пей и радуйся!» и так далее.

Остроумные люди были древние греки, подумал Алекс. Похоже, что лекция подходила к концу, и нужно было срочно что-то придумать.

Но придумывать особо не пришлось: раздались торопливые шаги, в зал вошла личная помощница главного смотрителя – низенькая и пухлая дама неопределенного возраста, с волосами невнятно-рыжего оттенка и бросающимся в глаза кроваво-красным ртом на озабоченном дряблом лице. Она подошла к Феодоракису и, игнорируя всех остальных, на итальянском языке сообщила ему, что его срочно приглашают к телефону.

– Звонок из Рима, – многозначительно добавила она свистящим полушепотом. – Вам звонит сам…

– Прекратите, я все понял! – резко оборвал ее Феодоракис по-итальянски. – Вы много говорите. Возвращайтесь на свое рабочее место, я сейчас подойду.

Секретарша фыркнула и, развернувшись, покинула зал с высоко поднятой головой.

Еще долго было слышно, как она возмущенно вколачивает шпильки в деревянный пол музея.

Было видно, что инцидент Феодоракису был неприятен. Он испытующе взглянул на друзей. Но Бэрроу итальянского не знали, а по лицу этого русского ничего понять было невозможно. Русский смотрел на археолога все с той же доброжелательной улыбкой, что пять минут назад, до прихода секретарши. Но как только главный смотритель музея их покинул, сославшись на срочные дела, требующие его немедленного участия, Смолев, стерев уже ненужную улыбку с лица, стал внимательным и сосредоточенным.

Он повернулся к Джеймсу.

– Джеймс, наш друг говорит по-итальянски? Он что, жил в Италии?

– Насколько я знаю, да, несколько лет. Он там учился. И позднее жил в Риме, но он почти не говорит об этом, а что?

– Не знаю, – честно ответил Алекс. – Может быть, это что-то значит, а может быть – и нет! В любом случае, у меня к вам просьба: вы понятия не имеете, говорю ли я по-итальянски! Особенно, если он вас спросит. И вас, Лили. И кто эта суровая дама?

– О, это его помощница, Карла. Она итальянка. Работает с ним с того момента, как он перевелся в музей на Наксос, – ответила Лили за мужа. – Я ее терпеть не могу. Она – злобная фурия. Лживая и высокомерная. И, по-моему, глупа, как пробка. Зачем он ее держит, ума не приложу! Видно же, что толку от нее – ноль. У меня порой такое впечатление, что он бы и хотел от нее избавиться, но почему-то не может.

– Да, – по-джентельменски немногословно согласился с женой Джеймс. – Неприятная личность.

– Неприятная? Милый, она омерзительна! Ты заметил, как она меня игнорирует? И все время выслеживает что-то и вынюхивает. Каждый раз, когда мы приходим в музей к Феодоракису – у меня такое ощущение, что она за нами следит. Не удивлюсь, если она и сейчас стоит за дверью и подслушивает нашу беседу.

– Не преувеличивай, Лили. Панайотис говорил мне, что она – незаменимый работник. У всех свои слабости. Вежливость – не самая ее сильная сторона, согласен, но она предана делу.

– Делу? – теперь уже Лили возмущенно фыркнула. – Какому делу, вот вопрос!

– Давайте выйдем во двор, на свежий воздух, – примирительным тоном предложил Алекс. – Кстати, Джеймс, а что вы можете сказать об этом здании?

– Здании музея? – искренне удивился Бэрроу. – Да, собственно, ничего, кроме того, что на мой вкус – оно крайне уродливо. Больше похоже на военные казармы или казематы. Насколько мне известно, это здание первой половины семнадцатого века, бывшая школа ордена иезуитов. Кстати, оно не слишком-то и подходит под нужды музея. Помещения тесные, вентиляции в залах никакой, поддерживать необходимые для экспонатов условия очень сложно, почти нет подсобных помещений. Феодоракис регулярно на это жалуется. Сам он ютится со всем персоналом в двух маленьких комнатушках. В таких условиях развиваться музею крайне сложно. Вы и сами видите, Алекс, что экспозиция в музее крайне скромная. И это в Греции, на Наксосе! Дайте мне возможность – и я наполню десять, двадцать таких помещений!