Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

— Что ж, дорогой отец. Если это и способно послужить утешением, то было довольно больно. — Кен бросил взгляд на часы. — Утешением в последние минуты твоей жизни.

— Почему, Кен? — Сделав усилие, отец поднял голову. — Бога ради, ну почему?

Кен сел рядом с отцом и положил руку ему на плечо:

— Почему? А ты как думаешь — почему? По той же самой причине, по которой я носил с собой ружье и просто ждал, что мы окажемся в ситуации, когда я смогу все свалить на неудачный выстрел, шальную пулю — ну или как там у вас это называется. Деньги, папа. Деньги.

— Так вот зачем ты приехал? — Эмерсон снова склонил голову. — За наследством?

Кен похлопал отца по спине здоровой рукой. В другой вокруг укуса и в месте уколов нарастала пульсирующая, отчасти парализующая боль.

— Я читал в «Гардиане» удручающую статью о возрастной волне. Знаешь, какова ожидаемая продолжительность жизни у мужчин среднего класса в возрасте между пятьюдесятью и пятьюдесятью пятью, у которых пока не было инфаркта или рака? Девяносто два года. У меня есть кредиторы, которые не готовы столько ждать, пап. Но я думаю, они станут гораздо спокойнее, когда я, единственный наследник, вернусь с твоим свидетельством о смерти.

— Ты мог просто попросить денег.

— Миллион фунтов? Пап, даже у моей наглости есть границы.

Кен громко расхохотался, и на его смех в ту же секунду ответили с другого берега реки, откуда на них с любопытством поглядывала стая серо-коричневых гиен. Кен невольно вздрогнул.

— Откуда они?

— Запах чуют.

— Запах? От тебя же еще не пахнет.

— Смерть. Они ее в воздухе чуют, я такое раньше видел.

— Что ж… Они мерзкие, они глупые, и они на другом берегу реки. Я их ненавижу.

— Это все потому, что с точки зрения морали они выше нас. — Кен удивленно смотрел на отца, а тот продолжил: — Без свободы выбора никакой морали — так ты наверняка думаешь. Но если свобода выбора — это возможность обуздать свою природу, а мораль — желание это сделать, то почему мы тогда такие несчастные? — Эмерсон Абботт снова поднял голову и грустно улыбнулся. — Потому что мы воображаем себе, что могли бы все сделать по-другому, мы считаем, что нас наградили способностью делать что-то, кроме того, что в итоге принесет пользу нам самим. Но мы этого не умеем. Доказательство — то, что мы здесь, что мы по-прежнему существуем. При необходимости мы поедаем наших отцов или сыновей не из ненависти, а из любви к жизни. Однако мы считаем, что будем гореть за это в аду. И наверное, будем. Поэтому кобра, которая решила съесть собственных детенышей, с точки зрения морали выше нас. Она ни секунды не стыдится, ведь греха не существует — только горячее желание жить. Видишь ли, твой единственный спаситель — ты сам, а спасешься ты, только если сделаешь то, что требуется для выживания.

Кен хотел было ответить, но от резкой боли в груди у него перехватило дыхание.

— Что-то не так? — спросил отец.

— Мне…

— В груди больно, — договорил отец, голос у него вдруг снова стал обычным. — Так оно и начинается.

— Начинается? Что…

— Египетская кобра. Помнишь, мы ведь с тобой это проговаривали?

— Но…

— Нейротоксин. Сначала жгучая боль в месте укуса, которая постепенно распространяется на все тело, кожа в месте укуса меняет цвет, распухают руки и ноги, затем приходит сонливость. И потом, в самом конце, увеличивается частота сердечных сокращений, изо рта течет слюна, слезятся глаза, наступает паралич гортани, из-за чего становится трудно говорить и дышать, и, наконец, финальная точка: нейротоксин поражает сердце и легкие — ты умираешь. Иногда на это уходят часы, и боль невероятная.

— Папа!

— Кажется, тебя это удивляет, сынок. Ты был невнимателен на занятии?

— Но ты… тебе ведь вроде бы… лучше.

— Нет, ты был не слишком внимателен, — сказал с задумчивым видом отец. — Иначе заметил бы разницу между египетской коброй и иероглифовым питоном.

— Иероглифовым… питоном?

— Агрессивный и неприятный, но не ядовитый.

Отец выпрямился и покрутил шеей.

— Ты прав, я в полном порядке, а с тобой что? Чувствуешь, как горло стягивает, сынок? Через какое-то время начнутся судороги — по правде говоря, предвкушать тут особо нечего.

— Но нас…

— Укусила одна и та же змея. Странно, верно? Возможно, внутрь к тебе попало не то же самое, что и ко мне.

Тут до Кена дошло. Он посмотрел на пустую ампулу, валявшуюся на земле, попытался встать, но ноги не слушались. Сильно заболели подмышки.

— Будь ты повнимательнее на занятиях, ты бы посмотрел на крышку ампулы, прежде чем укол делать.

Красная, подумал Кен. Красная крышка. Он вколол себе в руку яд.

— Но других ампул для египетской кобры не было, я все проверил, голубых крышек не было, никакой сыворотки…

Отец пожал плечами. Кен хватал ртом воздух. На барабанные перепонки ровно давило жужжание насекомых.

— Ты все это время знал. Ты знал… зачем… я приехал.

— Нет, я не знал. Но я же не дурак — этого я тоже исключать не стал. И конечно, я бы тебя остановил, если бы ты попытался сделать укол мне.

Кен не чувствовал, что по его щекам текут слезы.

— Папа… отвези меня обратно. Время…

Но отец, казалось, его не слышал. Он встал и, прищурясь, посмотрел на противоположный берег реки:

— Адольф говорит, они прекрасно плавают, но сам я этого никогда не видел.

Кен соскользнул назад и, лежа на спине, смотрел в небо. Солнце по-прежнему высоко висит над деревьями, растущими на вершине холма, но он знает, что в семь часов кто-то перережет невидимую нить, солнце в свободном падении закатится за горизонт и за четверть часа опустится кромешная темнота. Снова вскрикнула белая птица. Она захлопала крыльями и через две секунды промелькнула перед глазами Кена. Как красиво.

— Пора домой, — сказал отец. — Адольф скоро ужин приготовит.

Кен услышал, как отец поднял сумку с ампулами, и увидел, как он уходит. Несколько секунд тишины. Затем он услышал плеск. На этот раз Кен Абботт знал: шанса нет.

— Почувствуйте, как у вас тяжелеют веки, — сказал я.

Карманные часы — часовщик неизвестен, но, по крайней мере, золота в них столько, что раскачиваются они мерно и долго, — принадлежат семье с 1870 года.

— Вы устали, закройте глаза.

Полная тишина. На улицу выходили окна с тройным остеклением, и внутри был едва слышен звон мощных колоколов миланского Дуомо. Такая тишина, что отсутствие тиканья привлекало к себе внимание. Когда часы испустили последний вздох, их стрелки разошлись по сторонам. Немой предмет без предполагаемой у часов функции.

— Когда проснетесь, вы уже не будете помнить, что были беременны или что сделали аборт. Этого ребенка никогда не существовало.