Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

— Да восстанет Бог, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его. Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия…

Вновь крикнула птица. Она сидела на верхушке дерева — белая птица с длинным клювом и красным гребешком, похожая на петуха.

— Разве не странно, как мало мы с тобой друг о друге знаем, Кен?

Кен вздрогнул. Отец словно озвучил его мысли. Отец вздохнул:

— Мы так и не успели познакомиться. Меня… никогда не было рядом, так ведь? Жалко, что отцов не бывает рядом.

Последнее предложение повисло в воздухе и требовало ответа, но у Кена его не было.

— Ты меня ненавидишь, Кен?

Резко стихло жужжание насекомых, будто все они замерли, затаившись.

— Нет.

Кен поднял шприц и выпустил из него воздух, пока по игле не потекли капли.

— Ненависть тут ни при чем, пап.

Эмерсон Абботт проснулся рано утром, взглянул на спящую жену, словно пытался вспомнить, кто она, встал и подошел к открытому окну, посмотрел на деревья в парке, напрасно тянувшие растопыренные черные ветви к серому зимнему небу, на мокрый асфальт вдали, блестевший в свете фонарей, сгорбленных под ветром.

Плохие времена, времена утешения, — людям нужны дешевые враки и мечты, а поскольку он продавал самые дешевые, издательство процветало. Поступило предложение от американской компании. Семья владела издательством на протяжении трех поколений. Эмерсон Абботт улыбнулся. Он залез на подоконник, порывом ветра штору обмотало об его ногу, и он чуть не упал. Схватившись за водосточный желоб, он, дрожа, встал в полный рост. Сбоку долетал дождь — кожу словно пощипывали ледяные иголки. Он открыл рот. На вкус как пепел. Он знал: настало время сделать решительный шаг. Затем он закрыл глаза.

Когда он вновь их открыл, развод с Эммой уже состоялся. Теперь она носила фамилию Айвз — не девичью, а нового супруга. Он переехал туда, откуда съехал Эмерсон, поскольку дом по мировому соглашению достался ей. Американцы сняли вывеску с фамилией Абботт над входом в издательство. Они решили взять свое название, а Эмерсон в целом был только рад, что выходящая там продукция больше не будет лежать бременем на его фамилии. Через друга он купил змеиную ферму в Тули, на востоке Ботсваны. Он ничего не знал о змеиных фермах — только то, что они снабжают змеями змеиные парки и лаборатории, производящие сыворотку, спасающую людей от смерти в результате укуса змеи, и что предприятие это не особо выгодное.

Через три недели он открыл глаза, а затем вновь покрепче зажмурился. Словно огромная настольная лампа, солнце висело над стоянкой такси аэропорта, откуда выполнялись рейсы в другие страны мира, в столице Ботсваны, выглядящей совсем не как одна из мировых столиц, — деревне под названием Габороне, как он прочел в билете на самолет. Он взял такси, чтобы ездить по министерствам, и, неделю побегав по бюрократическим коридорам, уехал оттуда со всеми необходимыми лицензиями, подписями и печатями — и с тех пор в Габороне не был. А поскольку в Габороне находился единственный в стране международный аэропорт, это означало, что за пределами Ботсваны он тоже не был.

С чего бы? Он влюбился в Тули точно так же быстро и инстинктивно, как возненавидел Габороне. Ферма представляла собой три старых, но ухоженных кирпичных здания, где четверо работников жили вместе с восемью сотнями змей, способных нанести более или менее смертельный укус. Здания располагались на плато, окруженном бизоновой травой и деревьями монгонго на низких холмах. Посетители на ферме бывали редко, за исключением слонов, сбившихся с тропы по пути к водопою, шакалов, высматривавших отбросы или сношенную обувь, или приезжавших каждую неделю джипов — они забирали змей и змеиный яд и привозили по разбитым дорогам все необходимое. На горизонте с зеленых гребней холмов засохшие деревья тянули черные ведьмины пальцы в небо, но в остальном здесь не было ничего, что напоминало бы о Лондоне.

Когда начался сухой сезон, стада антилоп импала собирались на равнинах, поближе к воде, вместе со своими извечными спутниками — павианами. Затем появились зебры и куду. Львы охотились денно и нощно — для всех охотников саванны наступил праздник, — и в недолгих сумерках обитатели фермы видели, как на западе вспыхивает и скрывается солнце, а позже слышали, как в ночи раздается низкий львиный рев; снаружи в это время у фонарей, словно снежинки в метель, роятся ночные бабочки.

Всего лишь раз Эмерсон усомнился, здесь ли его место: когда у Naja nigricollis, черношеей кобры, вылупилось потомство и он увидел, как самец проглатывает детенышей заживо, одного за другим, пока его не вытащили из клетки. Адольф рассказывал ему, что мелкие змеи — естественная составляющая рациона кобр, — но собственные детеныши? В Эмерсоне это пробудило такое отвращение, такую неприязнь к звериной природе, что некоторое время он сомневался, сможет ли жить здесь дальше. Но потом как-то вечером Адольф показал ему дохлую тигровую змею, искусанную до смерти собственными детенышами, и объяснил, что естественному ходу вещей в природе неведомы родственные узы: ешь — или тебя все равно съедят, такое повсюду. Что нет ничего ужасного или аморального в том, чтобы есть собственных детенышей или родителей, — напротив, для природы это естественный ход вещей, в этом вся Африка: выжить, выжить любой ценой. И постепенно Эмерсон Абботт осознал это, принял и со временем даже стал восхищаться данной составляющей безжалостного порядка, последовательной логикой, удерживающей природу в равновесии и дающей животным и людям право на существование. К нему постепенно вернулось то, чего ему так долго не хватало: страх смерти. Или, вернее говоря, он боялся не жить.

А потом наступил сезон дождей. Первый дождь он никогда не забудет. Он заснул до того, как ночью полило с неба, и когда на следующее утро выглянул в окно и посмотрел на равнину, казалось, сумасшедший художник разбушевался, бросая краски на серо-желтый холст. За день или два равнина превратилась в буйный луг: резкие запахи, психоделическое буйство красок — и насекомые, низко проносившиеся над ковром лепестков и коричневой, раздавшейся вширь рекой.

И он подумал: а что ему делать в другом месте?

Через шесть месяцев после приезда он отправил письмо Кену. Затем, прождав ответа шесть месяцев, еще одно. На следующий год он завершил монолог: поздравил с Рождеством и — поскольку окольными путями разузнал, что в Лондоне Кен не нашел себе осмысленного занятия, — предложил постоянную работу на ферме.

На ответ он не рассчитывал — да и не получил. Ответ последовал только три года спустя.

Кокаин Кену нравился почти всем. Ему нравилось, как он на него действовал, окружающим нравилось, как он на него действовал, ему не было плохо после, он не замечал ни единого признака зависимости. Единственное, что ему не нравилось, — цена.