Ю Несбё - «Крысиный остров» и другие истории

— Мне нужно точно знать, что вам известно о перемещениях Питера Коутса с того момента, как вы приехали в Сан-Себастьян, — сказала она.

— Если вы хотите устроить допрос, я должен предупредить, что очень устал. И не совсем трезв. Можно завтра?

Алуарис переглянулась с одетым в гражданское коллегой. Он чуть покачал головой, как будто взвешивал за и против. Затем кивнул.

— Ладно, — согласилась она. — У нас нет повода вас задерживать, вы не являетесь подозреваемым ни в одном из дел. И поскольку он, наш подозреваемый, мертв, спешки нет. В десять часов в полицейском участке Сан-Себастьяна — вам это подходит?

— Подходит.

Сияло солнце; когда я снял темные очки и вытер слезы, меня ослепил отражающийся от поверхности моря свет.

Оттуда, где я сидел, — с холма на пустом мысе — мне был виден весь пляж Сурриола. Я думал о лучшем друге. И о ней — о той, что плыла в море там, в глубине. Женщина, которой мы оба хотели добиться, причем любой ценой. Возможно, он бы ее бросил. По крайней мере, в некоторых вселенных. И со мной та же история. Но это ничего не значило — не сейчас и не в этой вселенной, не в этой истории. Поэтому, вытерев слезы, я вернулся к этой истории — моей истории. Я поднес бинокль к глазам, нашел в воде розовую купальную шапочку. Я не слышал ее криков, но когда перевел бинокль на пляж в трехстах метрах, то увидел ее маму, которая, как и в прошлый раз, бегала и пыталась привлечь внимание других купающихся к дочериным крикам о помощи. Я направил бинокль на высокий стул спасателя. Как и в прошлый раз, Мириам с мамой выжидали до тех пор, пока дежурный спасатель не удалился к закуткам в дальней части пляжа справить нужду, и лишь после этого начали разыгрывать представление.

Какой-то серфер побежал к воде, бросился на доску и погреб к Мириам. Но на этот раз она уплыла дальше, он не успеет к ней до того, как она исчезнет. И вот она нырнула и пропала. Я считал секунды. Десять. Двадцать. Тридцать. Сорок. У нее поразительный объем легких; когда мы проверяли все накануне, я изумился. Серфер добрался туда, где она исчезла, соскользнул с доски и нырнул. Я направил бинокль вниз на пятьдесят-шестьдесят метров ближе к суше, где море спокойно омывало параллельные каменные волноломы на безлюдном, негостеприимном побережье. Она сняла купальную шапочку, и я едва успел увидеть, как черноволосая голова поднялась на поверхность на пару секунд, только чтобы сделать вдох, и снова пропала.

Я лег на траву. Скоро она будет здесь. Одетая как другая. И тем не менее прежняя. И мы вместе попробуем улизнуть из страны и проникнуть в другую реальность. Новое начало, новые шансы. Я обратил внимание, что по-прежнему считаю, но веду обратный отсчет. Обратный отсчет времени, оставшегося от моей прежней жизни. До меня долетел высокий, пронзительный звук, слишком высокий для кузнечика или сверчка. Одинокий самец цикады, ищущий самку, — звук, способный преодолеть километры. Сильно для такого маленького существа, подумал я.

Скоро… Я представлял, что мне уже слышны ее шаги. Я закрыл глаза. И, снова их открыв, увидел ее. И на мимолетный миг пришла мысль: прежде я уже бывал здесь — вот так.

Где-то мерзко вскрикнула птица. Или, может, какой-то зверь, Кен не знает. Он поднял к белому солнцу стеклянную ампулу, проткнул иглой пластмассовую крышку и потянул поршень — в шприц устремилась прозрачная желтоватая жидкость. Между густыми бровями стекла капля пота — он тихо выругался, когда в глазу защипало от соли.

Жужжание насекомых, и без того всегда оглушительное, казалось, лишь усиливалось. Он посмотрел на отца, который сидел, опираясь на серый ствол дерева, — его кожа с ним почти сливалась. По его лицу и рубашке цвета хаки блуждали пятна света, как будто он находился под дискошаром в каком-нибудь лондонском клубе Кена. Но сидит он на берегу реки на востоке Ботсваны и смотрит на листву деревьев, где солнечный свет просачивается сквозь колышущиеся листья растения, — Кен не знает, что это Acacia xanthophloea, акация желтокорая. Кен Абботт вообще не очень много знает об этом жарком, зеленом, жутковатом мире вокруг. Он знает только, что у него в распоряжении очень мало времени, чтобы спасти жизнь человека, который для него на этой земле дороже всех.

Эмерсон Абботт никогда не строил насчет сына больших планов. Он видел слишком много трагических примеров того, какие плоды в высшем классе приносит груз ожиданий, возлагаемых на потомство. И ходить далеко не надо. Даже к друзьям по частной школе, не добившимся такого успеха, как ожидалось. Они опустошали все подвернувшиеся под руку бутылки, прежде чем осмеливались совершить огромный прыжок: из пентхауса в Кенсингтоне или Хэмпстеде — пятью этажами ниже, на асфальт, столь же твердый, как в Брикстоне и Тоттенхэме. Даже к Арчи, племяннику. В последней раз Эмерсон видел его среди окровавленных простыней и одноразовых шприцев в номере отеля в Амстердаме. Арчи, на губах которого уже запечатлел поцелуй ангел смерти, отказался поехать домой и небрежно наставил на дядю револьвер. Эмерсон понял: когда Арчи нажмет на спусковой крючок, ему будет все равно, в какую сторону направлен ствол.

Нет, Эмерсону далеко ходить не надо. Достаточно в зеркало посмотреть.

Вот уже почти тридцать лет он несчастливый издатель и издает книги, написанные идиотами, рассказывающие об идиотах и покупаемые идиотами. Но идиотов хватало на то, чтобы Эмерсон за свою карьеру утроил внушительное семейное состояние — больше на радость супруге Эмме, чем самому себе. Он хорошо помнил теплый летний день в Корнуолле, когда они поженились, но забыл, почему это произошло. Возможно, она просто оказалась в нужном месте в нужное время и из нужной семьи, и вскоре он уже не знал, что интересует его меньше: деньги, книги или супруга. Он намекнул на развод, а через три недели она, сияя от радости, сообщила ему, что беременна. Эмерсон ощутил глубокую радость — она прошла через десять дней. Когда он сидел в приемном покое больницы Святой Марии, он снова был несчастлив. Родился мальчик, его назвали Кеном в честь отца Эмерсона, отдали няне, отправили в частную школу, и вдруг однажды он появился в рабочем кабинете отца и попросил машину.

Эмерсон удивленно поднял глаза и посмотрел на молодого человека. От матери он унаследовал лошадиные черты лица и безгубый рот, а все остальное, бесспорно, от него. Узкий длинный нос и отцовские густые брови сверху образовывали в середине лица букву «т», с каждой стороны — блеклый голубой глаз. Они ожидали, что его светлые волосы по мере взросления станут мышино-серыми, как у матери, но этого не случилось. Кен уже выработал раздутое, как бы самоироничное чувство юмора, из-за которого британцы кажутся привлекательными; когда он увидел замешательство отца, его голубые глаза весело заблестели.