Андрей Рябоконь - Искушение чародея (сборник)

— Это потому…

Но на нее зашикали: Растяпа уже ретировался со сцены, и сейчас петь начал Изгибатель. Его песня была более продуманной и размеренной, в ней преобладал расчет, а не импровизация, — однако она пленяла воображение не меньше, чем предыдущая.

Когда он закончил, четыре из семи жен стали кивать и кудахтать.

— Не толковище, — хмыкнул Борис. — Учи вас и учи, молодежь! Токовище, Эдгар.

— Но как, — громким шепотом спросил академик, — все это связано с нами? С Эммой Николаевной?

— Может, они становятся более агрессивными во время брачного периода?

— Ерунда какая-то! Я же общался с ними после нападения на Эмму, и никто на меня не набросился; просто были слегка рассеянны…

— Федор Мелентьевич!

— Погодите, Слава! Я пытаюсь понять, почему они так себя вели…

— Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши друзья сейчас не настроены отвечать.

Изгибатель так и не начал петь — он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы — и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.

Почему-то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.

— Постойте, — шептал академик Окунь. — Мы ведь не животные какие-нибудь — мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык — так зачем же сейчас…

Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.

«Разумные, — подумал Павлыш. — Цивилизованные. Не животные».

И тогда его осенило.

— Миша, иди на сцену!

— Что?

— На сцену — и спой что-нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! — Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: — А вообще, пожалуй, начинай-ка прямо сейчас.

— О чем петь?

— О любви, идиот! Представь, что ты влюбился в Эмму… Николаевну и признаешься ей в этом.

— Павлыш, что вы себе?!.

— Ради эксперимента, исключительно теоретически. Держите копье, обопритесь. А если он будет плохо петь — метните в него, разрешаю как доктор.

Миша кашлянул:

— Я без гитары…

— Не знала, что вас это может остановить, Домрачеев.

Это был аргумент — и Миша сдался. Он двинулся прямо навстречу Отцу и запел; слов Павлыш не узнал, видимо, что-то из нового репертуара.

Птицы замерли. Потом заморгали так, будто в глаза им сыпанули песком. Весь боевой задор пропал, ависы посторонились — и Миша в три недлинных шага преодолел расстояние до сцены. Поднялся, не переставая петь, и обернулся лицом к зрителям.

К зрительнице.

«Это, — подумал Павлыш, — где-то даже унизительно. Сиранодебержеракисто в некотором смысле».

Но уж по крайней мере песня была не чета той, про «стук сердец» и «полет сквозь вечность», — настоящая, искренняя.

Когда Домрачеев закончил, несколько жен даже дернулись было покивать, но опомнились и застыли истуканами.

— Хорошо, — сказал после долгой паузы Отец. — Вы явились в священнокруг, на токовище, но вы не нарушили закон. Ты спел песню, хотя у вас и нет Отца. Кому ты посвящаешь ее?

— Посвящаю?..

— Бросайте, — громко сказал Павлыш. — Как лечащий врач рекомендую. Но не в голову — она пустая, толку никакого. Он ею только поет.

— Конечно, посвящаю Эмме… Николаевне. Нашей Матери.

Птицы разом загалдели.

— Она не может летать и даже ходит с трудом. Ты уверен?

— Вне всяких сомнений, — ответил Домрачеев быстрее, чем Павлыш успел дать Эмме еще один совет.

— Ты понимаешь, что это значит? — уточнил Отец.

— Конечно, — с невозмутимым лицом соврал Миша. — «Долго, и счастливо, и…»

— Домрачеев, ваши фантазии неуместны, это священный ритуал!

— О, великая Мать, не гневайся!

— Э-э-э… друзья, я боюсь, что нам все же потребуются некоторые разъяснения. Слава, в том, что тут происходит, вы, похоже, разбираетесь больше нашего.

— Давайте досмотрим ритуал до конца, — устало сказал Павлыш. — Мы и так вмешались не вовремя. Я расскажу… потом…

Они встали у сцены и наблюдали за тем, как поют свои песни остальные ависы — и как жены кудахчут или молчат, — и Павлыш думал: как им все это рассказать?

Как объяснить, что мы с самого начала выставили себя форменными болванами? Эмма догадалась раньше, но даже она, кажется, не поняла главного. Да и я… понял ли?..

— …Меня осенило, когда Федор Мелентьевич сказал про то, что все мы «не животные», а «разумные» и «цивилизованные». Я вспомнил, каким был, когда увидел Эмму Николаевну раненой. Я тогда… ну, пожалуй, немного озверел… да, озверел.

Было чертовски странно стоять сейчас на сцене, под внимательными взглядами людей и птиц. Лампулитки светили в глаза, хуже прожекторов, и Павлыш подумал: ну вот, опять все повторяется; только падающей звезды нет… и никто не прилетит на «антоновке», чтобы меня отсюда забрать.

— Мы с детства привыкли считать, что сильно отличаемся от животных. Но если задуматься… сильно ли. Да, мы гуманны, мы способны мыслить абстрактными категориями, некоторые из нас даже готовы пожертвовать собой ради какой-нибудь идеи… но в целом в основе каждый из нас все равно — животное. И я сейчас использую это слово как биолог, поймите: в этом нет ничего унизительного. Мы агрессивны, мы подчинены социальной иерархии, мы во многом эгоисты… но слишком часто делаем вид, будто на самом деле ничего этого нет.

— Агрессивность — это нормально, — заметил Отец. Он слушал очень внимательно, чуть склонив голову набок и ни разу не пытался почистить перья, не вертел головой по сторонам. — Только агрессивные виды становятся разумными. Только агрессивные выходят в космос. Мы общались с представителями Галактического Гнездовья, мы знаем.

— Другое дело — что эту агрессивность мы учимся обуздывать, управлять ею. Но она важна в том числе как фактор социального контроля. У нас она часто проявляется помимо нашей воли, когда разум уступает место чувствам. У ависов все по-другому. Помнишь, Эдгар, ты как-то сказал мне, что они немножко «шизанутые»? Да не красней так, ведь ты и подсказал мне решение этой задачки. Иногда в разговоре с нами у них мелькало «я-древность», «я-память»… мы списывали это на несовершенство переводчиков. Но Эмма Николаевна утверждает, что представители Галактического… хм… Гнездовья — они весьма скрупулезны, когда дело касается языков. Механизмы социальной регулировки у ависов просто вынесены в бессознательное, срабатывают на уровне инстинктов. Это то, что они называют «я-древность». И механизмы эти действуют не так, как у нас, ведь и общество ависов сильно отличается от нашего. Все это время ответ был перед нами, но мы боялись задавать неудобные вопросы. Мы считали ависов не способными понять то, как устроен наш социум, но сами были ничуть не лучше! Наши семьи существуют на принципах равноправия… или условного равноправия. У них — это жесткая структура, во главе которой стоит Отец. Это не имя, это статус; уверен, на птичьем языке нашего Отца зовут иначе, сложнее. Отец не просто руководит семьей, он — единственный партнер всех жен.