Андрей Рябоконь - Искушение чародея (сборник)

— Я решил было, что весь этот грай из-за вас.

— Не знаю, Слава, из-за чего. Но странно, очень странно. Полагаю, нам лучше поискать что-нибудь… хм… получше зулусских дротиков. И позаботиться о том, чтобы забаррикадировать входы. Сможем мы перенести Эмму Николаевну в общий зал, где родник? И перегоните туда хлебемотов, наверное…

Они принялись за работу: сперва перенесли все необходимое, затем вдвоем, очень аккуратно, опустили вниз Эмму. Она забормотала какие-то слова, сбивчиво и по-детски отчаянно, но Слава так и не понял, что именно.

Когда прибыли Миша с Урванцами, зал был уже оборудован для возможной осады.

— Есть новости? — с порога спросил Домрачеев. — И чего так тихо у ависов?

— Да нет, напротив, они галдят как оглашенные… — начал было академик — и осекся. Действительно, за то время, пока они с Павлышем занимались охранными мерами, шум на улице стих.

— Вы говорили с ними о призраках?

— Боюсь, не совсем удачно. Изгибатель меня вовсе не захотел слушать, Хранитель смыслов бормотал нечто нечленораздельное, а Растяпа был слишком увлечен спором с Третьей женой. Что-то о ночных древнепеснях, что ли… боюсь, переводчик здесь недопонял или соврал. А Отца я не заметил, возможно, он…

— Отец, — вдруг отчетливо произнесла Эмма.

Они замолчали и обернулись к кровати: Эмма пришла в себя и смотрела на них ясным, внимательным взглядом.

— Помогите, — велела. — Помогите подняться.

— Это исключено! — Слава оглянулся на остальных. — Слишком большие кровопотери, я, как врач, прописываю постельный режим!..

— К черту постельный режим, Павлыш! Вколите мне что-нибудь, чтобы я могла внятно говорить и нормально двигаться. Приказываю как руководитель группы.

— Что происходит? — вмешался Борис. — Эмма Николаевна, кто на вас напал? Призраки? Детеныши? И почему?

— Какие призраки?! Я же говорю: Отец! И ему помогал Хранитель смыслов. Они пролетали мимо, заметили меня и атаковали — сразу, не сговариваясь.

— Хорошо, и чего вы хотите? Обвинить их?

— Я хочу поговорить с ними, и немедленно. Мы все — безмозглые дураки! И я — в первую очередь! Помните, Павлыш, я говорила о том, что во время контакта ошибки неизбежны?

— «И с помощью ошибок нам нужно научиться выявлять разницу и принимать ее как должное»? Извините, наизусть не заучил, цитирую по памяти.

— Павлыш, мне, похоже, очень повезло с вами. Если бы вы так же лечили, как пытаетесь шутить… ч-черт! Да помогите же, дайте руку!

Миша бросился ее поддержать, Борис исчез и вскоре вернулся с крепкой палкой, которую можно было использовать как костыль.

— И о чем, скажите на милость, вы… э-э-э… намерены с ними разговаривать?

— О том, Федор Мелентьевич, о чем прежде молчали. О табу. О запретах. Разве вы не понимаете? Отец и Хранитель смыслов не виноваты. Я сама их спровоцировала, когда вышла — еще не до конца вылечившаяся — наружу.

— Я вот другого не понимаю, — заметил Борис. — Куда делись все ависы? На домодревах, похоже, никого не осталось. Сбежали?

Эдгар солидно прокашлялся и подождал, пока все обратят на него внимание.

— Это просто, — сказал он. — Ависы улетели на толковище, петь свои древнепесни.

— Куда?! — хором спросили сразу несколько человек.

И только Светлана уточнила:

— А ты, скажи на милость, откуда это знаешь?

— Так нам гекк-ависы рассказывали. Они еще обсуждали, кто кого оборет.

Домрачеев с мрачным видом процитировал:

— «Все, от нас до почти годовалых, толковище вели до кровянки».

Он очень любил древнего поэта Высоцкого, из-за него, собственно, и начал петь.

— И что теперь? — Светлана прижала к себе сыновей. — Вы предлагаете идти к этому… толковищу?

— Инъекцию, Павлыш! Или таблетку! Чем раньше мы с этим закончим, тем лучше. В том числе, для вашей пациентки. Давайте, ну же!

— Действуй, Слава, — кивнул Домрачеев. — А вы, бойцы, знаете, где находится это ваше толковище?

— Я не отпущу их! Борис!..

— Мы пойдем все вместе. Неизвестно, где им безопаснее: здесь или там. — Урванец-старший достал из вороха принесенных вещей узкий кожаный пакет и развернул его. — Эти штуки называются «ассегаи». Не спрашиваю, умеет ли кто-нибудь пользоваться, просто держите при себе.

— Не будем ли мы выглядеть… э-э-э… слишком вызывающе?

— На это, — спокойно ответил Борис, — я, в общем-то, и рассчитываю.

Они шли в сгущавшихся сумерках по сухой, хрусткой траве и негромко перебрасывались фразами, пустыми и бессмысленными. Ассегай непривычно оттягивал руку, Павлыш то и дело перекладывал его из одной в другую, но все никак не мог к нему приноровиться.

Еще он нес саквояж. На всякий случай.

Новая домопуща за последние дни значительно подросла и теперь напоминала самую обычную рощу или сад. За стволами проглядывали огни, звучали голоса.

— Только не спешите, — в который раз повторил академик Окунь. — В конце концов, мы ведь всех их хорошо знаем, верно? Мы столько времени провели вместе, общались, делились друг с другом… э-э-э…

— И два ависа, которых мы очень хорошо знали, едва не убили Эмму Николаевну, — сказал Борис.

— Вы не понимаете. — Эмма шла, опираясь на плечо Миши. Ассегай она брать отказалась, и Домрачеев нес оба, ее и свой. — Знаете, как Отец и Хранитель отреагировали, когда я стала отбиваться? Они удивились! Было видно: они не ждали этого, даже не представляли, что я могу так поступить.

— И что из этого следует?

— То, что для них это не преступление! Для них такое в порядке вещей!

— Прекрасно, — пожал плечами Борис. — Но для нас — нет. Или вы жалеете, что отбивались?

Академик воинственно вскинул ассегай: «Тише, тише! Вы слышите это!» — но тут же смутился и уже другой рукой указал на домодрева.

Птичьи голоса смолкли — и теперь над вершинами звенела песня. В ней были сила, и уверенность, и злой задор юности, и тот, кто пел ее, пел, конечно, о любви — потому что только о ней и стоит петь, только о ней одной.

Людям оставалось пройти всего-то шагов пять, но они замерли у входа в доморощу до тех пор, пока не отзвучал последний слог. Потом пошли к огням и к тем, кто там собрался.

Посреди круга расцвеченных лампулитками деревьев темнел изящный помост, по периметру которого возвышались п-образные арки. На каждой сидело по авису, на одной стороне — самки, на другой — самцы во главе с Отцом. На самом помосте стоял, раскинув крылья, Растяпа. Никто и никогда не подумал бы, что он способен так петь и даже так выглядеть: величественно и вызывающе.

Когда он закончил, Третья и Седьмая жены закудахтали и закивали, но остальные пять хранили сдержанное молчание.

— Видите, — шепнула Эмма. — Вы видите? Их взгляды!..

Действительно, у всех ависов был странный взгляд: как будто застывший, но в то же время осознанный, живой.