Стивен Кинг - Дьюма-Ки

Я рисовал быстро, и жокей появлялся из белого, как фигура – из густого тумана. Линии ложились небрежные, торопливые, но главное я передал: проницательные глаза, широкие губы, растянутые в улыбке, которая могла быть и веселой, и злорадной. Я не успевал закрасить рубашку и бриджи, но достал красный карандаш (уже мой), провел полоску-пояс по животу, добавил эту ужасную кепку, затушевал ее. И как только появилась кепка, я сразу понял, что в действительности означала улыбка жокея: ночной кошмар.

– Покажи мне! – потребовала Новин. – Я хочу знать, правильно ли ты все ухатил!

Я показал рисунок кукле, которая теперь, выпрямившись, сидела на колене Джека, тогда как сам Джек, привалившись к стене у лестницы, смотрел в гостиную.

– Да. Тот самый пидор, что пугал девочек Мельды. Точно он.

– Что?.. – начал Уайрман, покачал головой. – Я в ауте.

– Мельда видела и лягушку, – продолжала Новин. – Которую дети называли большим мальчиком. Ту – с жубами. Именно тогда Мельда наконец-то приперла Либбит к стене. Потребовала объяснений.

– Сначала Мельда думала, что этими историями о Чарли дети просто пугают друг друга, верно?

Вновь раздался каркающий смех Новин, но вот в ее глазах-пуговицах, похоже, застыл ужас. Конечно, в таких глазах можно увидеть все что угодно, не так ли?

– Совершенно верно, милок. Но когда она увидела Большого мальчика, который в конце лужайки пересек подъездную дорожку и скрылся за деревьями…

Рука Джека шевельнулась. Голова Новин медленно закачалась из стороны в сторону, показывая, что няня Мельда сильно испугалась.

Я подсунул альбом с Чарли-жокеем под первый альбом и вернулся к нарисованной кухне: няня Мельда смотрела сверху вниз на Либбит, маленькая девочка прижимала палец к губам («Тс-с-с-с!»), а кукла молчаливо взирала на происходящее, сидя на столике у хлебницы.

– Ты это видишь? – спросил я Уайрмана. – Понимаешь?

– В каком-то смысле…

– Веселье закончилось, как только ее достали из воды, – пояснила Новин. – И вот к чему это привело.

– Может, сначала Мельда думала, что это Шэннингтон шутки ради переставлял паркового жокея… он знал, что три маленькие девочки жокея боятся.

– А почему, скажи на милость, они боялись? – спросил Уайрман.

Новин не ответила, но я провел магической рукой над нарисованной Новин (Новин, прислоненной к хлебнице), и тут заговорила та, что сидела на колене Джека. И я уже знал, что она скажет:

– Няня не хотела ничего плохого. Она знала, что они боятся Чарли – боялись еще до того, как началось плохое, – вот она и рассказала им сказку на ночь, пытаясь все как-то исправить. Но только сильнее напугала, как иной раз случается с маленькими детьми. Потом пришла плохая женщина – плохая белая женщина из моря – и эта сука сделала все еще хуже. Она заставила Либбит нарисовать Чарли живым, в шутку. У нее были и другие шутки.

Я перевернул страницу, на которой Либбит говорила: «Тс-с-с-с!» – достал из поясной сумки темно-коричневый карандаш (теперь уже не имело значения, чьим карандашом я пользовался) и вновь нарисовал кухню.

Новин, лежащая на столе, на боку, с рукой, поднятой к голове, будто в мольбе. Либбит, теперь в сарафане, с выражением ужаса на лице, которое я «схватил» полудюжиной быстрых штрихов. И няня Мельда, пятящаяся от открытой хлебницы и кричащая, потому что внутри…

– Это крыса? – спросил Уайрман.

– Большой старый слепой суслик, – ответила Новин. – В действительности то же самое, что и Чарли. Она заставила нарисовать его в хлевнице, и он оказался в хлевнице. Шутка. Либби огорчилась, а эта плохая вода-женщина? Ничуть. Она никогда не огорчалась.

– И Элизабет… Либбит… не могла не рисовать, – сказал я. – Так?

– Ты же это знаешь, – ответила Новин. – Не правда ли?

Я знал. Потому что дар ненасытен.

Много лет тому назад случилось так, что маленькая девочка упала и повредила голову, но при этом обрела новые возможности. И возможности эти позволили чему-то (чему-то женскому) дотянуться до девочки и установить с ней контакт. Удивительные рисунки, которые за этим последовали, играли роль приманки, служили морковкой, болтающейся на конце палки. И улыбающиеся лошади, и лягушки всех цветов радуги. Но как только Персе вытащили из воды (так сказала Новин?), веселье закончилось. Талант Либбит Истлейк превратил ее руку в нож. Только теперь это была не ее рука. Отец Либбит не знал. Ади сбежала. Мария и Ханна находились в школе Брейдена. Близняшки ничего понять не могли. Но няня Мельда начала подозревать и…

Я открыл страницу и посмотрел на маленькую девочку, прижимающую палец к губам.

Она слушает, поэтому – тс-с-с-с. Если ты говоришь, она слышит, поэтому – тс-с-с-с. Плохое может случиться, и еще худшее ждет впереди. Ужасные страшилища в Заливе, которые ждут, чтобы утопить тебя и отвезти на корабль, где ты будешь жить, только это не жизнь. А если я попытаюсь сказать? Тогда плохое может случиться со всеми нами, со всеми нами сразу .

Уайрман застыл рядом со мной. Двигались только его глаза. Иногда он смотрел на Новин, иногда на бледную руку, которая то появлялась, то исчезала из виду с правой стороны моего тела.

– Но было безопасное место, не так ли? – спросил я. – Место, где она могла говорить. Где?

– Ты знаешь, – ответила Новин.

– Нет, я…

– Да, да, ты знаешь. Ты только на какое-то время забыл. Нарисуй его, и ты увидишь.

Она все говорила правильно. Рисованием я воссоздал себя. В этом смысле Либбит

( где наша сестра )

была моей кровной родственницей. Через рисование мы оба вспомнили, как не забывать.

Я открыл чистую страницу.

– Мне взять один из ее карандашей? – спросил я.

– Нет, не обязательно. Сойдет любой.

Я порылся в поясной сумке, нашел синий, принялся за работу. Без малейшего колебания нарисовал бассейн Истлейка: точно так же, как отключал мысли и позволял мышечной памяти набирать телефонный номер. Нарисовал таким, каким он был раньше – сверкающим, новым, наполненным чистой водой. Бассейн, где по какой-то причине хватка Персе слабела и слух ухудшался.

Я нарисовал няню Мельду, стоящую по голени в воде, и Либбит, в воде по пояс, с фартучком, плавающим на поверхности. А потом из-под моего карандаша начали появляться слова.

«Где теперь твоя новая кукла? Фарфоровая кукла?»

«В моей главной сокровищнице. В моей коробке-сердце».

Значит, она там лежала какое-то время.

«И как ее зовут?»

«Ее имя – Персе».

«Перси – мальчишеское имя».

И Либбит, твердо и уверенно: « Ничего тут не поделаешь. Ее имя – Персе ».

«Понятно. И ты говоришь, здесь она нас не услышит?»

«Думаю, нет…»

«Это хорошо. Ты говоришь, что нарисованное тобой случается. Но послушай меня, дитя…»