Фридрих фон Гаклендер - Европейские негры

– Прикажи подавать мою карету. Барон, вы извините меня, что я ухожу так скоро; но согласитесь, неприятно сидеть под стражею. Мне кажется, что вы уж слишком-ревностны в исполнении ваших обязанностей, г. президент. Если б со мною случилась такая же история, как с бароном, вы и меня посадили бы под арест? Очень-мило, очень-мило! Возможно ли действовать так неделикатно, и по какому ничтожному поводу! До свиданья, барон. Завтра мы с вами увидимся.

– Надеюсь, отвечал Бранд: – если г. президент освободит меня от ареста, убедившись, что поступил опрометчиво.

И он пошел провожать герцога.

Президент стоял посреди комнаты, совершенно-растерявшись: не дальше, как вчера, он подвергся сильным неприятностям, арестовав баронессу Вольмар. Уже-ли теперь, вместо награды за ревность, его опять ждут выговоры? Но здесь дело совершенно другого рода: здесь дело очень-серьёзное. Но как же герцог сказал, что он поднял шум из-за пустяков? Уже-ли встретилось какое-нибудь недоразумение? Или арестанты оклеветали Бранда? Но ведь секретарь полиции сказал также, что давно имеет подозрения против этого человека, и боялся говорить только потому, что видел его в дружбе с своим начальником. Как понять все это? Ведь герцог говорил, что и с ним может случиться то же, что с Брандом… Что значат эти слова? В них есть какой-то странный смысл…

Между-тем Бранд проводил герцога до самого крыльца. Герцог вел его за руку и что-то говорил ему на-ухо. Полицейские почтительно расступились перед вельможею, дверца кареты отворилась, камердинер Бранда шепнул что-то кучеру, отворил дверцу, и прежде, нежели полицейские успели шевельнуть рукою или сделать шаг, карета уже неслась во весь галоп. Бранд исчез, а герцог стоял на ступенях крыльца один, хохоча во все горло.

– Что вы наделали, герцог! с ужасом вскричал президент, выбегая на лестницу.

– Что такое? Идите, однако, в комнату, здесь холодновато; надеюсь, ничего особенного. Завтра поутру Данкварт получит царапину, или просто струсит – и только. Согласитесь, вовсе не ваше дело было мешать дуэли барона с Данквартом.

– Дуэли! Я не знаю ни о какой дуэли, я говорю о Бранде. Знаете ли вы, кого вы выпустили из наших рук? Преступника, начальника шайки злодеев!

– Что, что такое? Это новости! Вам везде чудятся преступники, любезный г. президент.

– Нет, не чудится мне! Я долго сомневался, но теперь убедился…

И бедный президент, чуть не со слезами на глазах, рассказал герцогу все, что узнала полиция в последнее время.

– Зачем же вы не предупредили меня, что дело идет не о дуэли?

– Да разве вы дали мне выговорить хоть одно слово? тоскливо отвечал президент.

– Во всяком случае, сказал герцог серьёзным тоном: – вы попались в просак, и я не думаю, чтоб для вас было выгодно распускать слухи о промахе, который не свидетельствует о вашей предусмотрительности или распорядительности. Знаете, что? Не лучше ли вам молчать? В таком случае, я готов принять вашу сторону. Если же вы вздумаете разглашать глупости о человеке, который был моим приятелем, это не может доставить мне особенного удовольствия. Да и вашей дочери неслишком-выгодны будут подобные слухи. Советую вам подумать об этом и впредь быть распорядительнее.

– Да, я сам виноват, вздохнув, сказал президент. – Приходится молчать, если вам то угодно, герцог. Но вы оцените мою скромность и преданность вашим интересам…

– Без-сомнения, без-сомнения, готов служить вам, чем могу, гордо отвечал герцог.

На другой день у военного министра, графа Форбаха, был назначен обед, по случаю обручения сына его с фрейлиною фон-Сальм. Родственник невесты, майор, сидел поутру у жениха, толкуя о приготовлениях к свадьбе.

В комнату вошел Йозеф, лакей молодого Форбаха, и остановился, как-бы желая заговорить.

– Ты хочешь, кажется, что-то сказать, Йозеф, ласково спросил Форбах: – да, тебе нужно оправдаться. Куда пропадал ты вчерашний вечер?

– Простите меня, ваше сиятельство. Я провожал барона Бранда, моего прежнего господина и благодетеля, дрожащим голосом отвечал слуга.

– Знаю, знаю. Что ж такое с ним? У него была дуэль? Чем она кончилась?

– Он велел мне вчера в девять часов вечера быть с коляскою у заставы. В половине десятого он приехал в экипаже герцога Альфреда на то место, где я ждал его; он пересел в мой экипаж, и мы поскакали в Кёнигсгофен.

– В Кёнигсгофен? Ну, да, это самое удобное место для дуэли, проговорил Форбах.

– Там ночевали мы; барон встал на рассвете, велел мне взять ящик с пистолетами, и мы пошли в рощу. Мы прошли несколько сот шагов. Он взял у меня ящик и велел мне ждать его на том месте, а сам пошел дальше, сказав, что он будет стреляться с г. Данквартом, который должен привести с собою секундантов и доктора. С четверть часа все было тихо в лесу. Вдруг раздался выстрел, и тотчас же вслед за ним другой. Я бросился в ту сторону. Мой господин лежал мертвый. Пуля прошла ему в самое сердце…

– Куда ж исчезли противник и секунданты? спросил Форбах.

– Я не знаю.

– Это странно! В-самом ли деле правда, что он убит на дуэли? Как ты думаешь, Йозеф?

– Что бы я ни думал, ваше сиятельство, я буду говорить всем и каждому, что он убит на дуэли. Значит, он хотел, чтоб так говорили, если сказал, что идет стреляться с г. Данквартом.

– Да, это была воля умирающего, и мы должны уважить ее, сказал, задумавшись, Форбах.

– Тем более, что дуэль совершенно-правдоподобна, прибавил майор. – Данкварт человек смешной, но самолюбивый. Он был сильно раздражен карикатурами, которые Бранд в последние дни показывал всем своим знакомым, и мог вызвать его на дуэль.

– Я привез тело в город, продолжал Йозеф: – оно лежит в его доме.

Весть о смерти Бранда быстро разнеслась по городу, и никто не сомневался, что он убит на дуэли. Данкварт сначала говорил, что это неправда, что несправедливо обвиняют его в смерти молодого человека; но скоро он понял, как может возвысить его подобное обвинение, и перестал оправдываться. Таким образом он прослыл человеком храбрым, и с той поры никто не смел уже подсмеиваться над его странностями.

И в доме Эриксенов скоро праздновалось обручение. Гордость и тонкое чувство приличий г-жи Эриксен были сокрушены неприятностями между зятем её и дочерью, между сыном и невесткою. Поссорившиеся супруги примирились, но г-жа Эриксен не могла без ужаса вспомнить о том, какими скандалами угрожали репутации её семейства эти ссоры. И она стала думать, что вернейшее средство сохранить семейную тишину – не мелочное соблюдение приличий, а взаимная любовь мужа и жены. Когда Артур, подозревая Клару, сказал ей, что перестал думать о танцовщице, она была смягчена этою неожиданною уступкою, которую приписывала сыновнему повиновению, не зная истинной причины её. Видя потом Артура постоянно-печальным и бледным, она стала жалеть о нем. Брат Артура, отдавший своего приемыша на воспитание Штайгерам, и убедившийся в том, что это семейство честное и почтенное, неутомимо действовал у матери в пользу своего брата. Сестра Артура присоединила к этому свои просьбы, и когда Артур, убедившись в неосновательности своих сомнений, начал просить у матери согласия на брак, суровость её правил поколебалась, но не более, как поколебалась; решительный удар был нанесен только тем, что молодой Форбах, присоединив свои советы к просьбам детей, решительно сказал, что не находит ни малейшего нарушения светских приличий в женитьбе Артура на фрейлейн Штайгер, привел в подтверждение несколько примеров, заимствованных из преданий аристократического общества и наконец прибавил, что он и жена его за честь и удовольствие себе поставят быть в знакомстве с Артуром и его женою, если эта жена будет Клара. Против этой блестящей перспективы – войти в близкое знакомство с аристократиею, г-жа Эриксен не могла устоять, выразила свое полнейшее согласие и благословила Артура и Клару.