Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Я не сразу сообразил, что мой врач — это и есть тот самый Илья Николаевич.

Мобилу тоже забрали.

Молодой разночинец сказал, что позовет Лешу, который и введет меня в курс дела, по всем вопросам обращайтесь к нему. Тут же появился и сам Леша, открытый, естественный, улыбчивый. Ему было лет за двадцать.

И я шагнул в неизведанное.

Леша и правда оказался славным парнем, именно таким, каким предстал передо мной впервые. Он показывал мне все, рассказывал, отвечал по сто раз на одно и то же — вот это моя палата (личная), вот кухня, вот комната для собраний, вот общая, вот душ, вот туалет, вот сюда спускаются курить, в самом здании курить нельзя, но вот выход, а дверь открывается вот так — нажимаешь на эти фигулины, тянешь на себя, а потом резко толкаешь наружу, можно плечом. Мы стояли на пороге, курили не торопясь, делая выверенную паузу после каждой затяжки, дверь была открыта, и я с наслаждением вдыхал вечерний зимний воздух, и было уже, оказывается, темно, горели городские огни через огороженный двор.

Здесь давались замечания, предупреждения и «озабоченности». Накапливаешь такое-то количество этих «озабоченностей» — и под зад отседова. Здесь их называли по-простому — «ОЗБ». «Ты что, ОЗБ захотел?» — это я уже немножко забегаю вперед.

— Если что, обращайся! — этой фразой Леша проводил меня перед моим отходом ко сну.

В тот вечер я хорошо заснул на новом месте. Начиналась новая жизнь, а здесь мне предстояло провести два месяца. Я уже не раз слышал про реабилитационные центры (рехабы), слыхал, что после них выходят другими людьми. Я постараюсь, я вылечусь, все теперь будет по-другому. Я больше никогда не буду пить.

Ведь я давно уже пытаюсь завязать. Давно уже прошли времена, когда алкоголь даровал счастье. Теперь он давал лишь отупение, что было особенно кстати, если всегдашнее скверное настроение становилось особенно скверным. Больше отупения — меньше скверности. Или, наоборот, если в настроении случался просвет, было невозможно не отполировать его. Вообще, реакция на хоть чуть-чуть нерядовую эмоцию — алкоголь. Или на самомалейшее напряжение — хоть сантехника вызвать. Или вот, недавно было, мне сорок пять лет, надо сходить паспорт поменять, уже в паспортном столе я был никакущий; ничего, поменяли. Но можно пить и просто так.

Я не знаю, что случилось. Я сдался. Устав непонятно от чего, я сдался. Ничего не маячило впереди, ничего не осталось позади. Ничего не было и внутри. Джин с тоником долго казался выходом, а потом мне ничего не казалось, я просто пил, потому что пил. Такой вот модус вивенди — самая низкая точка. К чему барахтаться, как другие? Это не было самооправданием, я действительно так думал. Пусть барахтаются те, кому это зачем-либо надо, а мне не надо, о вкусах не спорят. Что я алкоголик, это я понял давно и не видел в этом ничего дурного. Просто качество. Один брюнет, другой высокий, третий — алкоголик. И что?

Моя сожительница была, понятно, не в восторге, но кто она такая?

И все-таки в глубине души я знал, что живу неправильно. Неправильно, нехорошо, не должно так быть. Я не знал, откуда это взялось, ведь мне было на все и на всех наплевать по большому счету. Но ведь и аптечную дрянь, когда с деньгами было туго, я всегда брал подальше от дома, даже сумку брал побольше, чтобы было непонятно, что в ней. Значит, не совсем наплевать? И потом, эти бодуны… Господи, ты видел мои муки! Вспоминаю один живописный эпизод: сидя на горшке и наделав большую кучу, я осознал, что не в состоянии встать с него. Подыхая, я дополз до туалета, потому что не хотел обсираться — не совсем наплевать? — это мне удалось, но смерть на параше — это тоже не вариант. Я, повторяю, подыхал, то есть мне казалась, что эта возможность очень даже может осуществиться. Я собирал волю в кулак, вертелся, дергался, но так и оставался на горшке. Н-нет! Я проделал все необходимые гигиенические процедуры, р-рывком встал, выстрелил собой вверх, повалился вперед, двинув лбом дверь так, что она распахнулась; устоял, ухватившись за косяк. Потом, колеблемый похмельным сирокко — и во рту, понятно, была пустынная сушь, — надел и застегнул штаны, потом шажком, шажком добрался до кровати и повалился на нее ничком. Я лежал, замерев и покрываясь испариной, а сердце… недостукивало, что ли. Недостаточно. Слишком долго возилось, прежде чем стукнуть. Все тело было преисполнено смертной истомы. Со слышимым сипом я всасывал и всасывал в себя воздух, чтобы сердце наконец достучало. Я лежал без движения, только эта дыхательная фиговина во мне отчаянно двигалась.

Утром я проснулся. И такое бывает.

Вот если бы оставаться вечно пьяным. Мечта — как остаться вечно молодым. Но я дохляк, могу пить только четыре-пять дней, от силы неделю.

А потом наступал ад. Такой же неописуемый, как геенна огненная. Я знал средство против ада, но неудержимо выблевывал все на пол, включая вставные челюсти. Душа не принимала, как говорится. Меня колотило мелкой дрожью, корежило и так и этак, но пить я не мог. Я корчился, как червяк под каблуком, как гусеница под увеличительным стеклом. И гордости и достоинства во мне было не больше, чем в них. Временами казалось — всё, подыхаю. Но это ли было самое страшное? Я не уверен: едва ли не хуже были «муки совести», «чувство вины». Любая смерть, но только не такая. Отвратительная, неправильная смерть. И я молил судьбу: лишь бы протянуть. Лишь бы протянуть эти несколько похмельных, неправильных дней, а уж потом будь что будет… Я не Муций Сцевола, но таким чмом, этакой похмельной гнидой я не чувствовал себя никогда. Я никогда не чувствовал себя таким ничтожеством, никогда не испытывал такой вселенской срамоты.

Итак, в глубине души я осознавал, что был крепко не прав. Опять же, не знаю, чему, кому я был обязан этим чувством неправоты. Какое-то время я мог не пить, но удерживал меня в основном лишь страх похмелья, а потом девичья память приводила все в порядок; память о похмелье отодвигалась, а все вокруг смотрело таким угрюмым и тусклым… А «вина»? Да какая, к черту, вина, ничто не имеет значения в этом ржавом болоте, ни вина, ни ее противоположность. Иногда, впрочем, я не пил по месяцу. Один раз даже месяц и шестнадцать дней. А потом, давно уже переставший искать поводы и оправдания, я просто заходил в ближайшую винную лавку. Если перед этим я держался достаточно долго, каждый день едва не сходя с ума от бешеного желания выпить и не исполняя этого желания («держаться на зубах» — потом я узнал это выражение), то первую банку я пил сквозь слезы. Да-да, буквально: «и капают горькие слезы из глаз на холодный песок». Было несказанно жаль своих усилий, казавшихся мне нечеловеческими. Да что ж это за проклятье такое?! — готов был возопить я. Ну, любил накатить, так и многие любили, и сейчас бухают себе на здоровье, но до такого же не дошли, не сбывают шмотки таксистам у ночных магазинов, не затариваются каплями Морозова в аптеках, не бредят бухлом денно и нощно; так почему именно меня угораздило?? Несправедливо, сука… Впрочем, какое, на хрен, «справедливо — несправедливо». Я не родился с ДЦП, а другой родился; меня это не утешает. Вещи случаются, потому что случаются, вот и все.