Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Зарядка.

Прыгать, кое-как двигаться по команде у меня получалось. Чтобы и этого не получалось — надо быть инвалидом. На зарядке я отдыхал.

Здесь все вели «дневник чувств». Надо было записывать все чувства, посетившие тебя в течение дня, а вечером зачитать записанное перед строем. В смысле, в комнате для собраний, или как там ее. Консультанты все это комментировали. Я не расставался с ручкой и тетрадкой. Но как-то жидок я оказался по части чувств. К концу дня у меня накапливалось штук семь. А Леха сказал, что надо бы семьдесят. Сколько?! Я с ног сбивался, Марсель Пруст в гиперрежиме. Ох, будет мне ОЗБ…

Я зачитывал свои крайне неинтересные чувства и слушал такие же. Однако Лариса, например, им внимала и, неожиданно интересно прокомментировав, переводила спокойно-заинтересованный взгляд на следующего. Ее было слушать интереснее других консультантов, и уж тем более интереснее, чем «выбесило то», «нагрело это».

Приходил и психолог, и даже акробатка. Помню, как я корячился у стены, стоя на голове, негибкий в членах, смех и грех…

Играли в разные игры. Не помню уже в какие. То надо было угадать слово. То надо было поучаствовать в сценке: тебе предлагают выпить, а ты отказываешься, или, наоборот, это ты предлагаешь выпить…

Мне все это было ни капли не весело, скучно, муторно…

Но я убеждал себя, что мне это нужно. Я просто чего-то не понимаю. Но я должен через это пройти.

Во мне видели лишь обобщенный контур алкоголика. Ни я сам, ни мое жизненное барахло, накопившееся за сорок пять лет, их не интересовали. Я пытался им что-то объяснить про себя, но слушать они не желали. Здесь умели корректно затыкать рот.

Я поначалу еще пытался что-то там гундосить. Что-то в духе:

— Безусловно, всем алкоголикам присущи общие черты. Тем не менее…

И тут же осознавал, насколько глупо и пошло звучат здесь мои слова. Я был как Смердяков, уже в малолетстве набравшийся наглости спросить, богохульствуя: откуда же свет-то сиял в первый день?

Говорят, не бывает двух одинаковых людей. Алкоголики, видимо, бывают. Оставалось либо заключить, что алкоголик — не человек, что разрушало бы ученический силлогизм, либо, не желая заходить столь далеко, приписать алкоголю все неприятные человеческие качества. Что здесь и делалось.

«Алкогольным» объявлялось решительно всё, все человеческие качества, хоть и несимпатичные, но от роду присущие человеку. Глупость, лживость, зависть, лень, эгоизм, жестокость, безответственность, сумасбродство, склонность во всем обвинять других — я бы не удивился, если таковой была бы признана и дефекация, имей она хоть какое-то отношение к проблеме алкоголизма. Алкоголизм, несомненно, до критической степени обостряет многие из этих качеств, делая практически неразличимыми другие, однако он лишь обостряет, может быть, выявляет, но не создает. Наверное, они это понимали. Может быть, и нет. В любом случае выходило не столь просто и приятно. Так недолго докатиться и до того, чтобы возиться с каждым алкоголиком индивидуально. Формально, они и возились. Да только каждому, пусть иногда и с нетривиальными модификациями — отдаю должное, — говорили одно и то же. Что же они говорили?

Я не помню. Помню только общее впечатление — каша на воде. Я не в состоянии запомнить кашу, разве что на вкус. Что я, собственно, и сделал.

Отдельные фрагменты их речей звучали интересно, я к ним прислушивался, но если сложить всё вместе — получалось ничего.

Причем в ответ и слова не скажи. Или скажи, но лишь такое, которое бы им понравилось. А не понравится, — то это у тебя «отрицание», «алкогольное мышление» или какое-нибудь другое спецслово, означающее что-то нехорошее. Грешник упорствует в грехе.

Я и пытался говорить так, чтобы им понравилось, истово себя обманывая. Но притворщик из меня плохой, даже (или тем более) с самим собой. А потом и притворяться прошла охота.

Может, я чего-то не понял. Может, плохо слушал (хотя и старался). Но вот что правда, то правда: никакой коммуникацией здесь и не пахло, хоть издалека и походило на нее; на самом же деле — тебе говорят, ты слушаешь.

Я не знаю, может быть, оно и правильно. Никогда не лечил алкоголиков. Но мне это не нравилось. И, что хуже, я не представлял, как все это способно помочь лично мне.

Честно, я был открыт новому. Я хотел стать хорошим и, разумеется, не пьющим. Но здешняя обстановка стала постепенно меня бесить.

Опять. Опять я там, где не хочу быть, и не могу больше видеть этих консультантов. Но чем они так уж плохи? Да, в общем-то, ничем. Я долго терпел, «не рубил с плеча», «мне ведь это нужно, не им», уговаривал себя и уговаривал — а потом сразу взорвался. Возможно, потому, что я слишком многого ждал от них, считал их немного жрецами, причастными тайнам, а они оказались совершенно обыкновенными людьми, поставленными над другими, такими же.

Возможно, хотя и не обязательно. В любом случае это ничего не меняло. Я не могу их больше видеть. Не могу выносить.

И потом, я тут что, «трезвею»? Нет. Я тут хренею. И нет тут никаких «тайн». Никакого их кретинского «духовного роста». Обрывки каких-то брошюр…

Саня был единственный, в ком мне виделось подлинное человеческое отношение, а не консультантское. Да и сочетание «совершенно обыкновенный» с ним как-то не вязалось. У других же консультантов и отношение было консультантское. Как они ни имитировали честность, открытость, неравнодушие — я их в них не видел. Да и вряд ли они что-то имитировали — просто такая была у них работа. Пенопластовый торт. Человеческого бы мне, хватит с меня рехабовского профессионализма! Я тут не гастрит лечу.

В общем, все шло к тому, к чему и должно было прийти: я перестал спать. То есть не сразу, пару дней я просто плохо засыпал, рано, мгновенной судорогой просыпался, но в эту ночь я уже и вовсе не сомкнул глаз.

Сначала, сразу же после отбоя, я еще пытался убедить себя в том, что смогу заснуть, я даже очень и очень старался, но, провалявшись и проворочавшись часа, по-моему, два, бросил бороться с очевидностью. Я открыл глаза и лег на спину. Теперь надо лежать и ждать подъема. В голове была ночная трезвая явственность, какой не бывает днем. Все вокруг замерло и молчало.

Я уйду отсюда. Я больше не могу здесь находиться. И я ничего не желаю знать.

Таблетки от давления я не пью. Точнее, мне их не дают. А их надо пить. Я ненавидел это место и понимал, что ищу предлог, но вместе с тем не я же придумал себе гипертонию с высокой степенью риска осложнений (в просторечии — инфаркта или инсульта), не я же прописал себе таблетки на каждый день, таблетки, состоящие из двух компонент — блокатора медленных кальциевых каналов и бета-адреноблокаторов. Дорогие, кстати. Вот только получится ли отсюда уйти? Я был практически уверен, что не получится, но терять мне было нечего.