Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Но кто-то внутри меня (не иначе черт) наговаривал мне: брось ты эти сопли, поскорей приканчивай эту — это создаст необходимую базу; после второй — поплывешь, после третьей — одуреешь, а дальше все будет не важно. Черт говорил дело. И опять начиналась страшная сказка про белого бычка.

Я понимал, что долго такое не продлится. Год-два-три, больше, меньше — и я просто сдохну. Ясно это было, как божий день. Но ничуть меня не останавливало.

Еще один повод пить — забыть, что ты не можешь не пить.

И все-таки, еще раз повторяю, я не считал, что так надо. Я считал, что так не надо. И надеялся бросить пить. И ничего для этого не делал.

А точно ли я хотел? Бросить пить? А? А в ответ тишина…

А точно ли я хотел жить? Я только знаю, что боялся умирать.

Пожалуй, все.

Да, в этот последний раз я пил корвалол из склянок. Кроме алкоголя он содержит фенобарбитал, барбитурат, потому и получилось так занимательно.

Я лежал на незнакомой кровати и смотрел в темноту, на проступающий из темноты шкаф. Теперь я буду трезвым. Я буду хорошим. Забавно, я вспоминаю то время, когда легковерен и молод я был и верил в самосовершенствование. И на хрена оно сдалось? — понял я позже. Но все это не про сейчас. Я снова в него верил. Я буду трезвым. Я буду хорошим.

Я заснул.

Комнаты здесь были немногочисленны, но переходы между ними, хоть и недлинные, были для меня, топографического кретина, устроены сложновато. Идешь в туалет, а попадаешь на вахту. Идешь в палату, а тебе открывается лестница вниз, ведущая к двери, открыв которую, можно покурить.

Людей здесь было и того меньше. Все нездешние, не из самых ближних мест: Кингисепп, Кириши, даже Петрозаводск. Уже знакомый нам Леха и две девчонки, одна совсем молоденькая, другая — постарше, у нее уже был ребенок.

С девчонками я практически не общался. Та, что помоложе, постоянно беседовала с той, что постарше, с Лехой ее объединяли мальчишеско-девчонские заигрывания. Со мной она почти не говорила, но здоровалась почтительно, как будто немножко испуганно.

Один раз в кухне она вдруг разразилась какой-то самодельной песенкой, я только помню, что там фигурировал кораблик, а может, пароходик. Может быть, это была какая-то непритязательная попса, известная среди малолеток.

Пела она почти без голоса и без мелодии, но с таким чувством, с такой, я бы даже сказал, страстью, что я был-таки впечатлен. Она спела куплетик и смолкла как ни в чем не бывало. Я смотрел на нее.

Мать была посолиднее. Никакой «тинейджеровости» в ней не было. Странно, как ее вообще сюда занесло. История, однако…

Но больше всего я общался с Лехой. Он охотно рассказал мне о себе: ворует с пяти лет, играет с шести. Живал по подвалам месяцами, дважды чуть не сел, один раз пропарившись четыре месяца в «Крестах». Когда он сказал мне, сколько он проиграл, я решил, что ослышался, и, побоявшись, не стал переспрашивать.

Когда-то мы шутили, что «люди делятся на веселых бабников и грустных алкоголиков», понимая, разумеется, всю условность такого разделения. Леха же и подавно не соответствовал этой «максиме». Этот пострел поспел везде. «Телочки…» — мечтательно говорил он, и меня передергивало от уменьшительно-ласкательного суффикса. Вещества — это было еще одно его увлечение, из-за которого он, собственно, здесь и оказался. Он упомянул названия некоторых из них — я не знал ни одного. Никаких тебе старых добрых опиатов или психостимуляторов. Молодежь — ничего святого.

Совокупно в рехабах он пробыл годы. То одна программа реабилитации, то другая — их много. И родители совали его то в один рехаб, то в другой, вероятно, угрохав на его лечение сумму, разве что меньшую той, что он проиграл. Судя по тому, что мы встретились, реабилитация проходила не очень.

Наверняка ему много говорили о важном, о серьезном, о взрослом. По-видимому, на какое-то время он и проникался. Но Леха был как халтурно надутый резиновый мячик, ткнешь в него пальцем — вроде появилась вмятинка; отвлечешься ненадолго — а мячик снова абсолютно круглый, весело блестящий на солнце. Весь Лехин солнечный оптимизм ни на йоту не уменьшился после былого. Приколюхи — это было то единственное, что по-настоящему интересовало его в жизни.

Работники рехаба — консультанты — были, в общем, ничего. Когда-то и сами были пациентами.

Например, Лариса. Собранная, опрятная, какая-то физкультурная. Дельная. Без особых примет.

Или Леонид. Бородатый, суровый, как триста спартанцев. Иногда только улыбался — зато широко, от души, — как будто нарушал диету суровости, посчитав, что по такому случаю может себе позволить.

Среди всех выделялся Саня — не то мастер спорта по боксу, не то черный пояс по карате, короче, маэстро мордобоя. Но агрессивных наклонностей он отнюдь не проявлял — напротив, он был весел и явно расположен к людям. Какой-то он был другой, чем остальные консультанты, более щедрый, более широкий, что ли. Мне он сразу понравился. От него прямо веяло здоровьем и доброй силой. Одно его присутствие порождало чувство защищенности, безопасности. Чисто психологическая штука — ведь никакой опасности поблизости и не было. Однако вот так.

Сане явно не хватало росточку, оттого он, наверное, и любил иногда стоять буквой «X» («икс»), расставив ноги и скрестив руки на груди. Чтобы все видели его могучую спину, широченные плечи, накачанные руки из коротких рукавов рубашки. Я улыбался. Маленькая слабость великого человека.

Только с Лехой Саня немножко суровел, порой даже хмурился — что было для него крайне нехарактерно. Как-то раз сказал Лехе:

— Я вижу, терять тебе нечего, кроме своих мозгов. Ладно, давай. Можно жить и без мозгов.

Подъем.

Я заправлял кровать. Откровенно паршиво, она была вся в буграх, как я ее ни разглаживал, ни перестилал, но она все равно оставалось бугристой. А время поджимало. Кто-нибудь, или консультант, или кто-то из постояльцев — тот же Леха, заходил проверить. И разумеется, оставался неудовлетворен. У меня опускались руки. Заработаю я себе ОЗБ.

Уборка.

Как, мать ее …, устроена эта поломоечная машина? Я и не знал, как к ней подступиться. Заглядывал Леха или кто-нибудь из девчонок, делали все за меня, показывали. А назавтра я опять забывал. Не вбить было в голову, хоть режь. Давали швабру, а я не мыл, а только размазывал грязь. У них-то как все получается? Они работали шустро, споро. И только я, старый осел, немилосердно тормозил. За меня все время что-нибудь доделывали, молча, избегая на меня смотреть. А я стоял и сгорал со стыда. Мучился беспомощностью. И томился благодарностью.

Даже Леха, готовый светить и грешнику и праведнику, стал поглядывать на меня с раздраженным недоумением. Ну как можно быть таким безруким?

Но я видел в этом смысл и решил терпеть. Ничего, мне полезно. Научусь я и кровать заправлять, и полы мыть. В этом был даже какой-то азарт.