Владимир Шнайдер - Ненастье

— Што хотите, Семён Поликарпович? — бесшумно появившись в дверях комнаты, спросила та.

— Чистую бы рубашку, голубушка.

— Какую: ситцевую или сатиновую?

— А которая нештопаная?

— Сатиновая.

— Вот её, голубушка, и подай. Вечером-то намереваюсь зайти в аптеку, к Карлу Карловичу, так, стало быть, нужно быть при полном параде. Они люди культурные, образованные. Дом у них полная чаша, и крайне неприлично будет, ежели я появлюсь в ихней роскоши в штопаной рубашке не первой свежести.

Супруга кивнула согласно головой и пошла к комоду за рубашкой. Взяв сюртук, Слёзушкин поднёс его к окну, на свет, и принялся тщательно осматривать: спереди и сзади, внутри и рукава, локти и пуговицы, карманы. И остался вполне доволен. Сюртук, несмотря на то что пошили его почти восемь лет назад, выглядел как новый. Берёг его Слёзушкин — надевал только в важных случаях: когда шёл к высокопоставленным лицам или встречал в лечебнице комиссию, был он единственной одеждой в жизни, которую Семён Поликарпович пошил на заказ за 15 рублей! получив второй раз жалованье в городе. В деревне он себе такой роскоши ни в жизнь бы не позволил. А тут быть прилично одетым место обязывает.

Сегодня, считает Слёзушкин, случай важный — просить у аптекаря в долг денег. До этого года он почти никогда и ни у кого не брал денег в долг. Обходился своим жалованьем, слава Богу, оно у него приличное, считает он. А вот с зимы, когда власть в городе стала переходить то к собраньям, то к комитетам, то к советам, жалованье стали задерживать. А с июля вообще не выдают. Август он подождал, а в сентябре пошёл, что называется, по кабинетам. Два дня обивал пороги: зайдёт в один кабинет, его оттуда направят в другой, оттуда в третий. Переписал кипу различных прошений, на которые наложили власть имущие по нескольку резолюций, и всё без толку — нет денег в казне! Слёзушкин кивал головой — мол, понимаю, понимаю. Но всё равно робко вопрошал:

— А как же быть-то?

— Приходите на следующей неделе. — Отвечали ему и, провожая до двери, интересовались: — Больных-то много ли приходит?

— У-у, — отвечал Слёзушкин, — много. Минутки свободной нет.

— Да, тяжёлые времена настали. Ну да ничего, Бог даст, выправится жизнь.

И вот с сентября Слёзушкин один раз в неделю ходит в управу в надежде получить жалованье. Но, к его великому огорчению, пока безрезультатно. Всякий раз ему дают один и тот же ответ: «Приходите на следующей неделе». А на работу, в лечебницу, он ходит аккуратно, как полагается — шесть дней в неделю. Воскресенье — день отдыха.

— А как же иначе-то? — восклицает он, удивлённо вскинув брови. — Ну, останусь я дома, как бы в знак протеста, а кто тогда пациентов примет? А их, сердечных, почитай, каждый день полторы — две дюжины приходит. А раз у меня призвание лечить людей, то я и должен это исполнять, несмотря на собственные трудности. Планида у нас, докторов, такая. А с другой стороны — труд мой полезен и надобен городу. Так? — и сам подтвердил: — Так! Тогда я с полным правом спрашиваю: на каком основании мне не выдают честно отработанное жалованье? Мм!? — и немного подумав, сам же вновь и ответил: А кто его выдавать-то будет? Кто знает, какая нынче в городе власть? Вот ты, — обратился он к внимательно слушающей его супруге, — голубушка, Ксения Степановна, ведаешь то?

Супруга, приготовившись подать мужу зонтик, недоумённо покачала головой — мол, нет, не ведаю. Слёзушкин, поджав губы, скроил печальный лик.

— Вот и я также, — горько произнёс он, засовывая ноги в старенькие сапоги. — Кабы знал, с кого вытребовать жалованье, так, может быть, и вытребовал уже. А неведомши-то пристанешь к человеку и окажешься в неловком положении…

Говоря, что не ведает, с кого потребовать выплату жалованья, Слёзушкин, честно сказать, лукавил перед супругой из-за боязни выглядеть в её глазах рохлей. Тут дело в другом. В его, мягко сказать, застенчивой натуре. Требовательности в его характере, как мы уже видели это в отношении с тётушкой, отродясь не бывало. Все его требования, если посмотреть со стороны, выглядели как прошение в долг. И он сам прекрасно это понимал, но ничего с собой поделать не мог. Данное Богом качество человеку исправить не под силу.

— Как знать, — продолжал Слёзушкин, направляясь к выходу, — к какому человеку подойдёшь, что у него за норов. А то и… — округлив глаза, он многозначительно кивнул, — время-то лихое. Зайду вечерком к Карлу Карловичу, может, не откажет, одолжит денежек.

— Семён Поликарпович! — остановила его супруга. — Галоши-то вы забыли обуть. Промочите ноги ненароком.

— Ах ты, беда какая! — спохватился тот. — Совсем рассеянный стал. Спасибо, голубушка.

Обращаться к аптекарю за деньгами, Слёзушкину было страсть как неудобно. И решился он на это не сразу, а после долгих и безрезультатных походов в управу и мучительных сомнений — а удобно ли это будет. Всё надеялся — выдадут жалованье, и беспокоить никого не придётся. Но чуда не произошло. Когда в доме не стало ни мяса, ни масла, ни других продуктов на неделю, а то и меньше, и денег ни полушки, он засобирался к аптекарю. Почему именно к нему? Да потому, что его он знает с того дня, как стал работать в лечебнице. По работе они общались по два — три раза в неделю. Всем своим пациентам Слёзушкин рекомендовал за лекарством обращаться только к Карлу Карловичу. Это, конечно, не повод просить в долг денег, но больше не у кого. Других, кто бы мог ссудить энную сумму, он знает ещё меньше. Была бы тётушка жива, царства ей небесного, так у неё бы одолжился. Но она уж три года как померла.

Есть правда в городе человек, который с одной стороны вроде бы родственник, а с другой — нет. Это как посмотреть. Брат тётушкиного мужа. Так-то как будто родня. Но если учесть, что сама тётушка доводится Слёзушкину троюродной, а её муж оказался на погосте задолго до его приезда в город, то получается, Слёзушкин ему — барской курицы племянник.

Встав на крыльце и посмотрев вдоль улицы, Слёзушкин печально вздохнул. Так он делал с весны, всякий раз как выходил из дома. И причины тому, на его взгляд, самые объективные. Когда он приехал, вернее пришёл в город, эта улица была одной из самых чистых и красивых. Вдоль неё росло много сирени, молодые тополя, кое-где бёрезки.

От начала и почти до самого конца — дощатые тротуары, водоотводные канавы. В любую погоду можно было пройти, замочив только подошвы. Домики все опрятные, ухоженные. Чувствовалось, что живут в них настоящие хозяева. В чистоте и порядке содержали улицы несколько дворников. А теперь, как говорится, без слёз и вздоха на неё не глянешь. За год она стала неузнаваемой: тротуары растащили, тополя и берёзки большей частью повырубали; водоотводные каналы где пообрушились, где их завалили мусором и хламом. Вода по ним больше не уходит, а стоит лужами по всей улице. Дворники еще по осени исчезли по одному и быстро. Оставшись без их хозяйского глаза, улица быстро стала тем, что обычно печалит взгляд любящего чистоту и порядок человека. И, как следствие беспризорничества, на улице, кроме мусора и хлама, нередко стали появляться и порой лежать подолгу дохлые птицы или кошки с собаками. Убирать-то некому.