Сергей Чевгун - Мои пятнадцать редакторов (часть 2-я)

— Хау ду ю ду! — блеснул я чистейшим дальневосточным английским, секунду подумал и добавил на всякий случай. — Ай эм раша джорнал. Ю андестенд ми?

— Оф кос, раша джорнал! — дружно разулыбались в чалмах. — Вери гуд, вери гуд!

После чего обогнули меня с двух сторон и пошли себе дальше, о чём-то разговаривая между собой на хинди. А может, и на урду, я особенно не прислушивался.

— Ну, что, корреспондент, взял своё интервью? — ехидно спросил стивидор, наблюдавший за нашей встречей на международном уровне.

— Взял, конечно. И даже не одно: их же двое было, — отвечал я.

— Ну, раз так, тогда буду третьим, — сжалился надо мной стивидор. — Задавай свои вопросы, пока у ребят перекур…

И рассказал мне всё, что знал про Индию, судно, бумагу и докеров. Да складно так, словно всю жизнь ходил в моря под индийским флагом. Прямо хоть сейчас отправляй его в Бомбей за грузом цитрусовых.

— Ну, вот, я же тебе говорил, что справишься, — сказал Замятин, прочитав репортаж. — Переводчик-то — индус? Или наш? — и улыбнулся уголком рта.

— Наш. С утра — переводчик, а после обеда — стивидор, — улыбнулся я в ответ.

В порт я после этого ещё ходил пару раз, брал материал. Про международную дружбу, правда, уже не писал. Дружба закончилась вместе с погрузкой. Приняв на борт бумагу, судно ушло курсом на Бомбей. Жди теперь, когда назад вернётся!..

В августе в Углегорске случилось большое наводнение — постарался тайфун "Филис". На западное побережье Сахалина обрушились дожди, местная речка Углегорка вышла из берегов и затопила посёлок бумкомбината. В Татарский пролив поплыли бревна, доски, фанера и хранившееся по сараям домашнее барахлишко: старые столы, сломанные табуретки и кровати пятидесятых годов. Пыталась речка унести и чей-то мотоцикл с коляской, но так и не унесла: "Иж-Юпитер" не прошёл под мостом по габаритам.

Оценить местный вариант всемирного потопа приехала совместная комиссия из горкома партии и горисполкома. Выстроилась в два ряда на возвышении, где сухо, и долго смотрела на раскинувшийся перед ней залив с живописными лагунами и красивыми отмелями. Мне как всегда повезло: взять информацию о мерах по ликвидации последствий наводнения Замятин послал меня. А сделать снимки поручил Ольге — нашему фотокорреспонденту.

— Да-а… Натворил дел тайфун! — дал партийную оценку природному катаклизму горком партии.

— Теперь работы до зимы хватит, — по-хозяйски озабоченно вздохнул горисполком.

Члены комиссии переглянулись и дружно опустили головы.

— А это что за безобразие? — вдруг прогремел над головами чей-то весьма ответственный голос.

Члены комиссии дружно подняли головы — и тихо ахнули: товарищ Л.И. Брежнев в виде большого цветного портрета плескался на мелководье, метрах в пяти от берега, и улыбался народу. Не знаю, из какого затопленного сарая его сюда принесло, но попался портрет на глаза горкому партии явно некстати.

— Ну-ка, кто-нибудь там, поближе… Достаньте портрет из воды, — громыхнул всё тот же голос. Члены комиссии переглянулись между собой, однако желающих развязать шнурки не нашлось.

— Так вот же пресса стоит. Она наглядной агитацией занимается, — радостно сообщил крайний из комиссии. И все посмотрели на меня. На фотокорреспондента смотреть не стали. И правильно: не слабый же пол на помощь Генеральному Секретарю посылать! И товарища Брежнева не спасёт, и фотоаппарат утопит.

— Мне в воду нельзя, я беспартийный, — пошутил я. — Здесь дело серьёзное. На уровне обкома надо вопрос решать.

Мою всегдашнюю иронию в партийных рядах оценили по достоинству.

— Вопрос мы решим, это я вам обещаю, — сурово прозвучало из рядов. И мне как-то сразу захотелось в "Ленинском слове" больше не работать.

В сентябре я улетел на сессию. Однажды вечером рассказал историю с портретом Мише Анищенко, с которым жил в одной комнате.

— Приезжай к нам в Куйбышев, — тут же предложил Мишка. — От нас до Москвы всего шестнадцать часов на поезде. Это не с Сахалина лететь!

Вернувшись в Углегорск, я подал заявление об уходе.

— Жаль, конечно, что уезжаешь. Но если уж решил, держать не буду, — сказал Замятин, подписывая моё заявление.

И я пошёл укладывать вещи.

Судьбе было угодно, чтобы я встретился с Замятиным через пять лет в Ногликах. В марте 86-го там проходила II областная Спартакиада малочисленных народов Севера. Нивхи, ороки, орочены из Охи, Рыбновска, Тымовского съехались посоревноваться в национальной борьбе на поясах, прыжках через палку, гонках на собачьих и оленьих упряжках. Приехал в Ноглики и Замятин. Днём он собирал фактуру для газеты, в которой тогда работал, а вечером я пригласил его к себе.

Посидели, вспомнили знакомых. Поговорили о литературных делах. Не удержавшись, я показал Замятину объёмную папку с "Романом в стол".

— Монументальнейшее полотно! — пошутил Замятин, взвесив папку на ладони. — Почитать дашь?

— Не могу. Единственный экземпляр, — сказал я, и это было сущей правдой. Я редко сохранял черновики и делал копии уже написанные вещей: с оргтехникой в те годы было проблематично. Пишущая машинка да калькулятор — вот и вся техника. Ксероксы были редкостью, к тому же их надо было регистрировать, а то не дай бог, народ начнёт запрещенные книги тиражировать! Парочка повестей вместе с романом пропали у меня в бумаге, а с десяток рассказов отправилось в Вечность уже позже, когда я только осваивал компьютерный набор. Утешает одно: рано или поздно, но рукописи всё равно возвращаются, хотя автор об этом зачастую даже не догадывается.

— Жаль, что второго экземпляра нет, — Замятин со вздохом вернул мне папку. — А я вот прозы пока не пишу, всё больше по мелочам пробавляюсь. Стишок, ну, два стишка накропаю за месяц — и в стол. Пусть лежат, отдыхают…

Сказал он это с лёгкой усмешкой, как бы иронизируя по поводу собственной лености. Но я, знавший Замятина в лучшие времена, расслышал за этой иронией отчаянье поэта, вынужденного заниматься сугубо газетным делом.

Это была наша последняя встреча. В том же 86-м Замятин уехал в Амурскую область. Работал редактором многотиражки в Талакане, — это там, где строили Бурейскую ГРЭС. Умер сравнительно молодым — в 46 лет. За прозу Замятин так и не взялся. Скорее всего, не успел: газета…

С Мишей Анищенко я познакомился в 77-м на году, когда поступал в Литинститут. Местом встречи стало легендарное общежитие на Добролюбова, 9/11. Помню, я шёл по коридору, когда услышал за спиной давний клич волжских разбойничков:

— Сарынь, на кичку!

Оглянувшись, я увидел парня с бутылкой портвейна и наполовину наполненным стаканом. Типичный житель городской окраины, в мятом костюме и с шарфиком, лихо накрученном на жилистое горло, — таким я увидел Мишу — безысходно трагического поэта конца минувшего века. Но тогда, в конце семидесятых, он был ещё молодым, безусловно талантливым стихотворцем, буйно-непредсказуемым в своей хмельной весёлости.