Элин Сакс - Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении

Меньше, чем через неделю, мрачная и напуганная, я сидела на заднем сиденье родительской машины, сами родители в напряженном молчании впереди — мы направлялись на день открытых дверей в учреждение под названием «Операция возврат», центр реабилитации наркоманов в Майами. Это был субботний вечер и по радио играли «Американский пирог» Дона Маклина. А я — я была на пути к выздоровлению.

Программой «Операция возврат» руководили «выпускники» программы Синанон, известной своим одним из самых жестких и непримиримых в стране подходов к борьбе со злоупотреблением психоативными веществами. Программа Синанон началась в Калифорнии в конце 1950-х и была известна высоким процентом успеха, хотя в конце 1970-х и сама программа, и ее основатель, Чарльз Дедерих, приобрели дурную славу (Дедерих объявил Синанон религией и был даже обвинен в тяжелом преступлении). Но все это не имело никакого отношения ни ко мне, ни к заведению, которое я вскоре научилась называть «Центром».

Я не могла поверить, как быстро мой мир перевернулся с ног на голову. Мне не было позволено никакого нытья, торговли, уговоров. Печальная правда была в том, что меня подвело мое собственное вызывающее поведение, и тема была закрыта — никаких сделок, никаких дискуссии.

Центр и его программа ежедневных посещений будет тем местом, куда я буду приходить после уроков в течение следующих двух лет. Каждый день я буду приходить туда в три часа дня, оставаться до восьми вечера, а потом возвращаться домой. Летом я буду там целый день каждый день. Вот и все.

Для любого здравомыслящего человека эта реакция родителей на мое признание (или «мое маленькое глупое признание», как я стала о нем думать) была слишком жесткой. Конечно, назвать меня «наркоманкой» было огромным преувеличением, кроме того, я уже призналась, по крайней мере самой себе, что мне не очень-то нравится эффект от наркотиков, которые я попробовала. Но мои родители были напуганы. И перед лицом моей подростковой бравады — моего отказа отречься от наркотиков и моей пропагандой ценностей контр-культуры — они имели право испугаться и искать средства исцеления. Но послать меня в настоящий реабилитационный центр? Где я буду окружена людьми, которые действительно принимают наркотики? Что я наделала!

Название «Операция возврат» пришло из раннего периода освоения космоса: этот термин описывал процесс горения капсулы во время возвращения ее на землю сквозь атмосферу. Нам сказали на первой же встрече, что большинство сотрудников центра — бывшие наркоманы; они знают все трюки, обманные тактики, распознают любую ложь, которые кто-либо из нас попытается использовать. Они пообещали, что к тому времени, когда они «справятся с нами», мы не только будем свободны от наркотической зависимости, мы никогда в жизни ни за что не переступим рамки закона, включая переход улицы в неположенном месте.

Вы, наверное, думаете, что так как меня выдернули из комфорта повседневной рутины и я оказалась против воли в реабилитационном центре с очень строгим режимом — все это научило меня, к чему приводит сопротивление «властям», или, по крайней мере, вселило в меня осторожность. Но нет. Всего лишь спустя месяц мне пришлось на групповом занятии признаться («расколоться», в терминологии Центра), что я опять попробовала травку, на этой же сессии признался и парень по имени Матт — и мы быстро стали близкими друзьями (случай «товарищей по несчастью», я думаю).

Любой, кто нарушил правила Центра (коих было множество), был сразу же призван к порядку с помощью «усвоения урока» — публичного наказания, специально разработанного, чтобы унизить и усмирить нарушителя, в том числе и в назидание остальным. Наказание для Матта и меня было быстрым и болезненным: каждый из нас должен был носить на шее табличку с надписью «Я кусаю руку, которая меня кормит. Пожалуйста, помогите мне». Матт вдобавок должен был обрить голову налысо. К счастью, девочек от такого унижения избавили, вместо этого меня заставили носить уродливый вязаный колпак с помпоном. В те времена, да еще и в Майами это не было очень модно.

Процесс моего усмирения не ограничился табличкой и колпаком: я должна была драить лестницы Центра зубной щеткой, пока все ходили вокруг или мимо меня. «Ты здесь пропустила пятнышко», — сердито проворчит работник Центра. «Вернись вниз и начни сначала. У нас должно быть чисто. Каждая ступенька. Чтобы я не видел ни пятнышка грязи, когда ты закончишь». И поскольку основным назначением этого наказания было научить меня держать язык за зубами и делать, что мне говорят, мне было запрещено отвечать работникам Центра что бы то ни было — ни в оправдание, ни в защиту. На четвереньках, сгорбившись, всячески стараясь быть незаметной, я желала всеми силами, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.

Пожалуй, самым худшим для меня было то, что другим участникам программы было велено меня избегать — это было частью наказания. Им было велено отворачиваться от меня, разговаривать только друг с другом, и никогда — со мной, до того времени, когда работники Центра не снимут запрет. Мне всегда нравилось иметь друзей, быть другом — теперь я была изгоем, парией, неприкасаемой, отверженной, изолированной, и в то же время выставленной напоказ — как грешник, закованный в колодки на торговой площади. И так будет продолжаться до тех пор, пора работники Центра не будут уверены, что я усвоила урок. Тогда, и только тогда я заработаю право быть «восстановленной в коллективе» Центра.

Этот ад продолжался две недели: тошнотворное время утренних походов в нормальную школу, где я пыталась сосредоточиться на школьных предметах, потом, как будто резкая смена передач в машине, возвращение в Центр, в унизительную ситуацию, потом домой вечером, измученная, настороженная и несказанно сердитая на моих родителей за то, к чему они меня приговорили.

В конце концов, естественно, эти «уроки» достигли своей цели: я никогда больше не принимала никаких незаконных препаратов. И начался лежащий в основе этого процесс ломки моего характера (который я не понимала тогда, но понимаю сейчас) и перестройки его по другим стандартам.

Хотя я вернула свою репутацию, я стала тише и отрешеннее — я ушла «в себя», как я стала называть это состояние позже, когда оно стало более выраженным. Мне нечего было сказать, если со мной не заговаривали, я даже не была уверена, что заслуживаю того, чтобы меня услышали. Я начала верить (или точнее чувствовать), что говорить было чем-то «плохим». Однажды, когда меня попросили сделать небольшой доклад, работник Центра отметил, что за эти несколько минут я сказала больше, чем за несколько месяцев. Возможно, это было началом моего отчуждения от мира, первыми признаками моей болезни, чем-то, чего я никогда раньше не испытывала, и что стало психологической привычкой, которая пульсирующей нитью пройдет по всей моей жизни.