Мара Олтман - Тело дрянь. Донесения с фронта (и из тыла)

Либерман рассказал, что такой тип потоотделения — связанный с влажными ладонями — изначально не был связан с терморегуляцией.

«То есть из-за стресса мы начали потеть прежде, чем для охлаждения?» — спросила я.

«За много-много-много миллионов лет до этого», — сказал он.

Так вот почему я так феноменально потею при стрессе. Когда приходится выступать на публике, на мне даже толстовка промокает насквозь.

Давным-давно, чтобы охладиться, мы часто и тяжело дышали, как собаки и обезьяны. Но в какой-то момент (сложно сказать, когда именно) наш внутренний кондиционер перестроился: мы перестали пыхтеть, избавились от шерсти и начали потеть по полной.

Либерман потратил много лет, выясняя, почему это произошло, — вероятно, столько же, сколько я училась прятать пятна пота на джинсовой рубашке. К счастью, он достиг большего успеха. В то время как у меня до сих пор висят две такие новенькие рубашки, с которых я даже ценник не срезала, у Либермана появились две рабочие гипотезы.

Согласно первой, научившись прямохождению — на двух конечностях вместо четырех, — мы стали гораздо медленнее. «На открытых пространствах стало опасно, — сказал он. — Там мы были уязвимыми». Чтобы выжить, мы выработали способность потеть, благодаря которой искали пропитание тогда, когда другие животные не могли. «Львы, гиены и другие хищники, которые любили убивать наших предков, не могут долго охотиться на жаре», — сказал он. Иными словами, потение обеспечило нас особой нишей. Мы спокойно выходили на кормежку в полдень, пока хищники с высунутыми языками прятались от жары.

Вторая гипотеза конкретнее: терморегуляторное потоотделение возникло два миллиона лет назад, когда мы начали много бегать. «При беге генерируется гораздо больше тепла, — сказал он, — поэтому потребовалась способность избавляться от тепла более эффективно».

Потение позволило бегать на длинные дистанции в жару (уникальный навык, свойственный лишь некоторым видам — например, лошадям), благодаря чему наши первобытные предки в Африке освоили так называемую охоту настойчивостью (умение настолько значимое, что среди антропологов в ходу аббревиатура ОН, будто речь об известном рэпере или наркотике, под которым люди обгладывают свои щеки). В ходе такой охоты во время самых жарких часов пещерные люди выслеживали крупных кровожадных зверей и принимались за ними гнаться. Животные эти, хоть и сильные, не умели часто дышать и бежать одновременно, поэтому не охлаждались на бегу. Зато мы — хрупкие, костлявые и потные мешки с мясом — загоняли их до смерти. Перегревшись, они попадали прямиком на наш обеденный стол.

Либерман продолжал растолковывать, но я уже не слушала. Вот оно что! Потение, как он заметил, было серьезным шагом вперед для человечества. Благодаря поту мы стали охотиться на крупных животных — а значит, регулярно есть мясо. Как следствие, наши зубы и желудок уменьшились, а мозг увеличился. Если бы не пот — не писать мне сейчас этих строк. Корячилась бы в каких-нибудь зарослях, замотанная в крысиный хвостик вместо стрингов, и грызла коренья со своим пещерным возлюбленным по имени Оог.

«Ясно, — сказала я. — Без пота мы не стали бы разумными социальными животными, какими являемся сегодня».

Я упивалась своим открытием, поджав губы и гордо покачивая головой. Если бы у человечества был флаг, на нем стоило бы изобразить лицо, с которого градом льет пот.

Однако Либерман, как я вскоре поняла, не из тех, кто ценит этот успех. С моим выводом он не согласился. «Пот помог нам стать теми, кто мы есть, — сказал он, — но становиться такими было не обязательно».

«Раз не такими, то какими?»

«Эволюционировали бы не так, — сказал он, — а как-нибудь иначе».

«Но это были бы уже не мы, верно?»

«Мы. Но другие мы».

Может, он имел в виду, что у нас в спинах проросли бы воздуховоды или на плечах появились бы вентиляторы с пятью скоростями. Так или иначе, этого не случилось. Мы потеем — и я наконец вижу весь контекст. «В пятнах пота нет ничего отвратительного, — сказала я, пытаясь убедить Либермана, — это наследие прошлого».

Явиться на встречу в свежей блузке, покрытой потными разводами, и с испариной на верхней губе — это демонстрация стойкости человеческого вида и дара природы, связывающего нас с доисторическими предками. Увидев взмыленную женщину, следует преклониться перед ее блестящим ликом — этот потный блеск обеспечил нам стейки, пуховые матрасы и даже интернет.

«В нашем теле столько составных элементов, что называть какой-то один причиной того, что мы стали теми, кем стали, довольно поверхностно», — сказал Либерман.

«Но…»

«Оставались бы мы собой, если бы у нас не было ног? Речи? Навыков готовки?» По его словам, в эволюции все взаимосвязано, поэтому нельзя останавливаться лишь на одной детали. «Это крайне опрометчивый подход», — сказал он.

Этот гарвардский профессор, порицавший меня за недостаток критического мышления, заставил мои закупоренные поры источать влагу. К концу телефонного разговора у меня хватило бы сцепления, чтобы стремглав взобраться на пальму. Будет нелегко провести ребрендинг пота как повода для радости и гордости нашего вида, если меня не поддерживает даже Либерман.

Я не сдавалась и продолжала упорно размышлять о поте — так упорно, что в результате увидела брешь в своих доводах. Я убеждала собеседников воздать должное потению, однако сама, если честно, недолюбливала, когда кто-нибудь на глазах у всех обливается потом. Мне вспомнилось, как я однажды обедала в аэропорте Мехико. У официанта в ресторанчике Chili чрезвычайно потел лоб. Я даже забеспокоилась: вдруг он сейчас умрет от инфаркта или накапает прямо мне в тарелку? И то и другое звучало так себе. Так что после всех этих призывов принять пот я была немногим лучше сенатора-гомофоба, который втайне трахается со своим помощником, — то есть абсолютным лицемером. Имело ли мое отвращение более глубокие корни? Виновата ли только боязнь запаха и неприятных коннотаций пота (связанных с болезнями, ленью, враньем), которые отталкивают людей? Или все не так просто?

Для ответа пришлось перейти от естественно-научной стороны вопроса к гуманитарной. Я связалась с социальным психологом Джейми Голденберг — профессором Южно-Флоридского университета. Ее исследования посвящены отношению людей к собственным и чужим телесным функциям: сексу, дефекации, поту, менструации и рвоте — всему, что мы любим.

«Почему, на ваш взгляд, мы тратим столько денег и времени в попытках замаскировать пот?» — спросила я.

В ответ Голденберг поведала о теории управления страхом смерти, объясняющей, как люди преодолевают (как правило, бессознательно) экзистенциальные страхи. Она отослала к Эрнесту Беккеру — философу, который был родоначальником этого подхода. «Его самая известная фраза: „Мы боги с анусами“», — процитировала ученая.