Шая Воронкова - В случае смерти разбить

– Зови… этих.

Сразу понял, о ком он: отряд Освятителей, способный уничтожить нарушителей – темных тварей и разгулявшиеся души. И Джека они теперь имели право «стереть». Пророк моргнул, и осознание прострелило его грудь насквозь.

– Ты поэтому ходишь? – Джек отвернулся и похлопал себя по карманам: старые привычки не искоренить. И глаза не поднимал, будто боялся смотреть – Хочешь, чтоб тебя заставили исчезнуть?

Джек сел на корточки и, опустив голову к коленям, заложил за нее руки. Глухо повторил:

– Зови. Не трави мне душу.

– Не буду.

Ответил и засмеялся, запрокинув голову. Смеялся, пока Джек смотрел на него удивленными глазами. Надо же, не думал, что умеет, и что смеяться можно так горько. Когда успокоился, вытащил пачку сигарет из конфиската прямо через окно. Протянул Джеку немного помятый Винстнон:

– Сигареты за историю. Все справедливо.

Джек покачал головой. Пророк впервые мог точно предсказать чужие слова, потому не дал им появиться. Подошел ближе с таким чувством, будто подходил к самому сердцу катастрофы вместо того, чтобы бежать прочь.

Сказал:

– Ты слышишь, как бьется мое сердце? Нет? А я слышу. Каждое чертово мгновение слышу и, наверное, не перестану.

Сказал:

– Я всегда был рыжим, сколько себя помню. И любопытным. А крылья мне не так уж и нравятся, никогда не умел ими пользоваться. Так что тебе придется раздобыть еще одну тыкву.

Сказал:

– Говорить с тобой – как смотреться в зеркало.

Джек вздохнул, и уголки его губ поползли вверх:

– Тогда ты такой же дурак, как я.

Думал – сейчас пошлет, но почерневшие пальцы царапнули обертку и сомкнулись на пачке сигарет.

Пахнет воском и плесенью.

Верунчик лежит и думает, как же глупо. Учиться на филологическом только ради того, чтобы понимать, как коверкает латинские слова фигура в черном балахоне. Из-под складок ткани виднеются носки белых кроссовок, покрытых слоем подвальной пыли. Мог бы хотя бы ботинки обуть, чтобы все не напоминало картинку из сборника анекдотов. Даже ее имя – не Вера, Верочка или, подумать только, Вера Николаевна, а куцое Верунчик, которым ее с детства неизбежно начинали звать все новые знакомые. Будто печатью на лбу: шлепать тебе ценники и картошку фасовать, как ни крутись. Разве жертвы не должны быть красавицами с тонкими запястьями и шелковистыми волосами, а не толстухами, пропахшими луком и морковью вместо духов? И звать их должны Элена, Ванесса или хотя бы Лариса, но уж точно не Верунчик. Всегда думала, что уж с ней-то ничего странного не случится.

Время от времени с потолка сыпется штукатурка, будто наверху кто-то отбивает чечетку. Потолок так близко, что можно разглядеть паутину и трещины. Как крышка гроба. Эта мысль холодком оседает на затылке, но Верунчик почему-то смеется, прямо так, сквозь заклеенный рот. Звука почти не слышно, но кажется, что огоньки длинных свечей, расставленных вокруг, слабо колышутся. Если бы не их мягкий свет, в этом полумраке ничего бы не было видно. От ее глухого смеха фигура сбивается. Из-за капюшона не разглядеть лица, но Верунчику хочется думать, что там хотя бы на мгновение отразился испуг. Кто-то из ползающих вокруг приспешников, отличающихся друг от друга только ростом, бросает мел, которым чертил неровные знаки, и вскакивает на ноги.

– Прошу, Мастер.

Тихий голос скачет по подвалу, заставляя мурашки колючими искрами пробежать под кожей. Верунчик невольно дергается, и веревки туже стягивают запястья. Мастер кивком отправляет ученика обратно и вертит прямоугольный предмет в руках. Когда вверх ударяет пятно белого света, выхватив круглый подбородок, она понимает, что это телефон. Пробежав пальцами по экрану, Мастер откашливается и начинает снова, важно растягивая слова, будто репетирует стишок в садик. Ну вот, опять ошибка, тут «ха» а не «га». Позорище. Вот такие, как этот Мастер, и превратили Хайне в Гейне. Верунчик пытается улечься поудобнее, едва шевеля затекшими руками, и с какой-то отстраненной усталостью понимает, что, находясь в шаге от смерти, в уме поучает сектантов. Еще бы нож поучила держать.

И поучила бы, если б не рот – думали, что кричать будет, наверное. Еще не известно, что хуже. Когда только очнулась – и правда билась в истерике, скорее от того, как резко навалилась темнота. Ночь, шаги за спиной, удар, – и она тут. Даже обидно, что так неоригинально. Верунчик мысленно усмехается. Никогда бы не подумала, как быстро человек устает бояться.

Звук царапающего пол мела затихает. Разглядеть особо ничего не удается, но и так понятно, что она лежит в самом центре раскинувшейся звезды, заключенной в круг, как в обруч. Даже странно, что они это все сами рисовали, а не распечатали. Верунчик осторожно пытается смочить слюной стягивающий губы скотч. Похоже, это единственный шанс реализовать себя как профессионала – наругать сектантов за плохой латинский, как школьников. В голову лезет всякий бред: как хорошо, что так и не завела кота, хотя так хотела. Что мать не дожила и не будет ее оплакивать. И как будет ругаться Ольга Петровна, когда она завтра на смену не выйдет, и послезавтра, и… Всегда казалось, что ей нечего терять, а жить продолжает то ли из-за внутренней вредности, то ли чувства ответственности, но в горле застывает ком.

Черные фигуры встают вокруг, почти касаясь мелового ободка носками, и свечи отбрасывают на ткань желтые блики. Верунчик рвано вдыхает – и только поэтому не смеется, когда они одновременно достают телефоны. Нестройный хор начинает произносить слова, и Вернучик усиленно берется за скотч от сыплющихся одна за другой ошибок. Поэтому она не сразу замечает, как неподвижные свечи начинают отбрасывать скачущие тени. Внезапно мутнеет в глазах, и тело сковывает жесткий северный холод. Из-за телефонов и белых кроссовок Верунчик успевает поверить, что и кровь окажется искусственной, но занесенный Мастером нож отблескивает в желтом свете, и блики бегут по острой кромке лезвия. Сквозь гул в ушах слышно, как тихо опускается на свободный от мела участок нога. Когда тень, падающая от стоящего прямо над дернувшейся до саднящих запястий Вернучика, загораживает весь свет, она крупно вздрагивает и малодушно закрывает глаза. Жмурится и мычит, когда руку ошпаривает болью, и из пульсирующей раны на лезвие плещется кровь. Все голоса сливаются в один. Слышно, как отступает назад Мастер, бормоча что-то про «повелителя и достойную жертву», и громкий скрежет ножа, рисующего по ледяному полу. Но сердце сжимается тогда, когда он затихает. Верунчик не видит, но четко чувствует, как он зависает над ней, готовый спикировать, будто сокол. И зачем она надела этот лифчик, он же из другого комплекта, и на вскрытии…