Шая Воронкова - В случае смерти разбить

К двери жмется подросток лет семнадцати, похожий на растерянного ретривера. Вода с одежды вовсю капает на землю, уже успев натечь в целую лужу. Слипшиеся пряди волос от дождя стали темно-медовыми. При взгляде на него резко колет в груди, как удар ножа, но боль тут же пропадает. На погоду, что ли? Я вздыхаю – все равно уже не выспаться – и маню его внутрь, не сказав ни слова. Он снимает ботинки и плетется следом. Даже не запинается о порожек, как впервые пришедшие, надо же. Через пару минут парнишка уже сидит в сухой одежде, завернувшись в плед, окруженный проснувшимися Карамелькой и ее сонными котятами, а я готовлю чай. Кладу ровно полторы ложки – никогда еще не ошибалась – и, протянув гостю, сажусь напротив. Он неловко катает кружку в покрасневших пальцах, делает глоток – сразу же розовеют губы – и наконец выпаливает:

– Я слышал, что вы ведьма. Сделайте так, чтобы папа снова меня любил! – и смотрит выжидающе, будто прямо сейчас достану волшебную палочку из-за пазухи или зажгу черную свечу щелчком пальцев. Свалился же на мою голову.

Я строго сдвигаю брови.

– Вас что, в школе больше не учат, что над домом ведьмы всегда висит петушиная голова?

Его плечи расстроенно опускаются.

– Учат, но… я думал… – чувствуя, что он вот-вот разревется, Карамелька поднимается на задние лапы и трется о выпирающую из-под пледа коленку головой. Она жила в семье, где много детей. Можно сказать, привычка. Почти мгновенно успокоившись, он допивает чай залпом и, закашлявшись, отставляет кружку в сторону. Вертит головой: – А что это тогда за место?

– Можно сказать, этот дом – огромная камера хранения, – я откидываюсь на спинку кресла, и Карамелька преданно ложится у ног – мол, смотри, я все еще тебя люблю. – Ты что, не местный? Иначе бы точно обо мне слышал. Люди оставляют тут вещи, а я стерегу их, пока они не смогут их забрать.

Он задумывается, и сквозь щенячьи повадки вдруг проглядывает что-то волчье – и тает. Закусывает губу и говорит:

– Меня Дунлок зовут. А мой папа, ну… не мог оставить ее здесь?

Жму протянутую руку, застигнутая врасплох, и вздергиваю бровь:

– Любовь? – жду, что посмеется, но он только смотрит этими своими огромными блестящими глазами, и я сдаюсь: – Ладно, давай посмотрим.

Ухожу и возвращаюсь с журналом записей. С руку длиной, такой толстый, что пальцы не сомкнуть. Пока ходила, котята успели свить на коленях Дунлока гнездо. Я с громким «бух» водружаю журнал на стол, заставив чашку подпрыгнуть, и с трудом его распахиваю. Страницы сухие и пожелтевшие. Он никогда не заканчивается, хотя пользуюсь я им уже очень давно. Глаза скачут по бумаге: И, К, Л. Л!

– Лютня, люстра, даже люк – но любви нет, – перечисляю, качая головой. Дунлок взволнованно гладит успевших уснуть котят. Вздыхаю. – Ладно, давай по имени-фамилии. Хм-м. Нет, человека с такими данными в журнале нет.

Глаза блестят, но еще ни одной слезы не пролито, надо же. Заглядываю глубже и по огню в них понимаю: не отступит. Даже если за порог выставлю, останется там стоять под дождем и простудится. Да и не зверь я какой-то.

– А может, он что-то давно оставил? Вещь какую. Мама говорит, он раньше другой был: и не пил совсем, и… – замолкает, сжав губы в тонкую нить. Знаю, что ничего мы не найдем, но сказать вот так прямо – не хватает воли. Осторожно закрываю книгу и, поднявшись, говорю:

– Есть архив. Там лежат вещи, которые очень давно отдали и так и не забрали. По правилам контракта я не могу их просто выкинуть, но хранить тут – и скоро не продохнуть будет. Так и лежат в надежде, что хозяева объявятся. Завтра сходим, как раз убираться думала. А сейчас разложи кресло и ложись спать. Подожди, только одеяло принесу.

Когда Дунлок уже заканчивает устраивать на кресле кокон и почти затихает, он окликает меня, сонно щуря глаза:

– И все-таки этот дом… Что это такое?

Невольно окидываю взглядом комнату размером с магазин, заставленную совершенно не сочетающимися предметами, будто кто-то стремился не оставить ни одного свободного кусочка пола, и пожимаю плечами:

– Говорят, его когда-то оставил один колдун. По легендам он однажды вернется. На редкость безответственно, – добавляю про себя: "шляется где-то, и я не могу…" – и резко одергиваюсь. Не могу что? Конец фразы внезапно отдает страхом, и я машу головой. – Спи.

А сама всю ночь не сплю, впервые за столько лет. И не могу или не хочу поймать за хвост мысль, которая не дает сомкнуть глаза – кто знает, котенку она принадлежит или тигру? Мальчишка на удивление оказывается необычайно для детей терпеливым. Пока я занимаюсь посетителями, играет с Карамелькой и читает книжку, которую успел откопать. Я не спрашиваю, как он добрался сюда и почему его не ищут, – не хочу слушать какое-то нелепое вранье и делать вид, что ему верю. Ввязываться в чужие отношения – не мое дело. Если все еще не нашли, значит, не волнуются. С какой стороны ни посмотри – грустно все это…

Подгадав момент затишья – когда так долго работаешь с людьми, становишься подобно оракулу, – я киваю вглубь головой, и мы пробираемся через завалы, как сквозь джунгли. У двери в коридор замираю и говорю самое важное:

– Возможно, придется подождать. Эта дверь не любит показываться чужакам… – ловлю взгляд и цыкаю, – просто поверь. Может, тебе стоит подождать здесь?

Не понимаю, специально ли он пихает ручку плечом или нет, но Дунлок мгновенно проваливается в коридор, и я, бурча, шагаю следом. Вдаль уносится насмешливо эхо. Под моим взглядом мальчишка неловко улыбается, как нашкодивший пес. Приходится завернуть за угол вдвоем, что делать. Я уже жду недовольно пустой стены, может, даже с каким художеством, но дверь не просто есть – она приглашающе приоткрыта, будто хвастаясь падающим на пол желтым квадратом света из окна. Невольно замираю с приоткрытым ртом.

– Надо же, даже окно появилось. Даже мне не каждый день так везет, – говорю и удивляюсь проскочившей в голосе ревности. Чтоб задавить ее, усмехаюсь: – Раз так, пошли, а то еще ковровую дорожку вывалит, скатывай ее потом.

Выходит слишком громко и внутрь мы в итоге ступаем в почти торжественном молчании. Вручив тряпку и кивнув на правую часть склада, я принимаюсь за левую. Работа идет на удивление быстро: ни тебе падающих ножей, ни рассыпающихся пуговиц или выпорхнувшей в лицо моли – которой, кстати, тут быть не может, но характер у архива под стать хозяину. Мы убираемся слаженно, будто успели сработаться, время от времени перебрасываясь фразочками вроде «смотри, какое прелестное бальное платье оставили, я бы такое сама носила – если бы танцевала… и если бы оно на меня налезло» или «надо же, тут коробка, полная ключей, – самых обычных, от квартиры или дачи, – интересно, хоть каким-то замок еще открыть, или все поменяли?». А на середине работы вдруг почти одновременно свистим – вроде, разные мелодии, но сливаются во что-то, что я точно когда-то слышала. Не разбираю, хороший ли знак или дурной? Под конец все-таки утомляюсь и ничего, кроме своих рук, не вижу, так что на резкий вскрик оборачиваюсь, ожидая в лучшем случае защемленный капканом палец.