Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Некоторое утешение в этом есть. Без него не стоило бы жить на свете. А очень может быть, что и с ним жить не стоит.

Я бежал из России с томиком стихов Блока. Ничего почти не успел захватить с собой, кроме тоненькой книжечки стихов.

Мы все такие. Удивительные. Мне кажется, что в мире нет другого такого народа, для которого поэзия была бы так важна, как для нас. Поэзия для нас делала политику и творила жизнь. Мы дышали поэзией и, по-видимому, продолжаем дышать.

В сталинские времена эстрадные актеры шутили: «В полночь раздался стук в дверь. Я схватил чемодан и открыл дверь». Эстрадные актеры, однако, забывали упомянуть, что в каждом чемодане непременно была книжка стихов.

Как может русский человек, особенно молодой русский человек, куда-нибудь поехать без сборника стихотворений? Не может. Мы не могли в свое время, и теперь, я уверен, не могут нынешние представители русской молодежи.

Каждое поколение имеет своего кумира. Кумиром молодых людей моего поколения был Блок. Времена меняются, вкусы меняются, но любовь к поэзии остается.

В первые годы эмиграции нам было холодно и голодно. Те жалкие ценности, которые нам удалось вывезти с собой из России, были давным давно заложены; подошвы наших башмаков были дырявые; под ложечкой постоянно сосало; вид у нас был неказистый. Но по вечерам мы собирались и читали друг другу хорошо знакомые и вечно новые стихи о прекрасной даме и снежных метелях, ворвавшихся в наши горницы; о снеговых купелях, в которых мы получили свое второе крещение; об осени, которая улыбается сквозь слезы; о мольбе, отлетающей в небеса; о тонкой березе, за кружевом которой золотая запела труба.

Потом была у нас Анна Ахматова. Разве можно себе представить нашу молодость без Анны Ахматовой? Как она, оставшаяся там, украсила наше эмигрантское существование!

Мы бродили со смуглым отроком по царскосельским аллеям; у нас беспомощно холодела грудь; нам тоже, как и поэтессе, хотелось умереть с осенним ветром; вместе с ней мы сидели у поэта в гостях в один из тех неповторимых воскресных дней, который в несуразной и лишней жизни каждого из нас может промелькнуть только раз.

Потом к нам пришел Есенин. Мое поколение с Есениным познакомилось уже в эмиграции. В неменьшей мере, чем Блок и Ахматова, Есенин стал для нас связующим звеном с Россией. Есенин для нас был нашей Россией — той Россией, где на известку колоколен невольно крестится рука; где отцвела наша белая липа, отзвенел соловьиный рассвет; где буераки, пеньки, косогоры обпечалили русскую ширь; где пьют и плачут в одно с непогодиной, дожидаясь улыбчивых дней; где золотая дремотная Азия опочила на куполах…

Было это в 1921 году, когда мы были еще очень молоды, и наше изгнание было еще очень молодо, и мы друг другу декламировали:

Сердца наши сжимались, на глазах выступали слезы. Да, мы знали, что все пройдет, как с белых яблонь дым, и нам даже казалось вполне нормальным, чтобы кто-нибудь из нас кого-нибудь когда-нибудь зарезал под осенний свист, ибо затерялась Русь в Мордве и Чуди, и нипочем ей страх. Я со своими книжками стихов Блока, Ахматовой и Есенина поселился в Америке. Трудно себе представить более неподходящее место для молодого российского эмигранта, чем Америка.

Мои американские однолетки, представители того молодого поколения американцев, с которым мне пришлось столкнуться, поэзии не любили, поэзией не интересовались, и на меня смотрели, как на сумасшедшего. Со мной произошло нечто совершенно удивительное. Я чувствовал себя лучше в обществе американцев, которые были на много лет старше меня, нежели в обществе своих ровесников.

Не то, чтобы американцы, которые были старше меня, интересовались поэзией. Нет, поэзия им была чужда. Когда я им говорил о Блоке, они мне на слово верили, что это был русский поэт, а не владелец аптекарского магазина на мэнхэттэнской Четырнадцатой улице. Но они были достаточно вежливы, чтобы выслушивать то, что я им на плохом английском языке рассказывал о хороших русских поэтах. У молодых американцев на это не хватало терпения.

За эти годы изгнания я во многих отношениях изменился.

Но до сих пор я декламирую своим американским друзьям и знакомым стихи Блока.

И Ахматовой.

И Есенина.

Время летит.

Оно летит быстрее звука.

Не успеешь сказать «Ох», как уже пронеслось десятилетие. Не успеешь сказать «Эх», как промчался еще десяток лет.

Как будто только вчера сюда приехали новые эмигранты. Они бежали от Сталина, в то время, как мы, старые эмигранты, бежали от Ленина. Новые эмигранты презрительно оглядели нас с головы до ног и решили, что мы им не нравимся. Они пришли в ужас от нашей косности, затхлости и ветхости.

Наша эмигрантская колония показалась им колонией живых трупов.

Мы сидим сложа руки, и ничего не делаем.

Полные неиссякаемых сил и кипучей энергии, они с места в карьер взялись за свержение советского режима.

Из прекрасного американского далека.

В очень короткое время они стали вполне похожими на нас. Подобно нам, они успели перессориться между собой. Нас они попросили посторониться, чтобы дать и им место у разбитого эмигрантского корыта.

Подобно нам, старым эмигрантам, новые эмигранты свергают кремлевский строй по специальному эмигрантскому курсу заочного свержения неугодных режимов. Курс этот совершенно замечательный и, как все заочные курсы, дает превосходную теоретическую подготовку, без которой, как известно, никакая практическая работа не идет впрок.

Мы ухлопали — заочно! — Ленина, Троцкого, Сталина, Рыкова, Каменева, Дзержинского, Ягоду, Ежова, Берия. Сослали в отдаленные места Молотова, Кагановича, Маленкова. Убрали Хрущева.

Мы нисколько не удивимся, если лет через двадцать — двадцать пять наша система заочного свержения коммунистического строя окончательно восторжествует, и мы станем свидетелями удаления мумии Леонида Брежнева из мавзолея на Красной площади.

Смотрю на новых эмигрантов, и сердце радуется. Они не только похожи на нас. Они — вылитые мы!

Иду по улице, вижу согбенную фигуру российского эмигранта. Бедняга еле ходит, с трудом передвигает ноги. Того и гляди, рассыплется посреди улицы. Вижу: старый эмигрант, в музей пора.

Подхожу ближе. Нет! Не старый эмигрант, не наш брат, а новый эмигрант, представитель резвой и бойкой эмигрантской молодежи, обладающей невероятным запасом энергии и жизнеспособности.

Мое сердце преисполняется ликования. Странные существа — люди. Никому не хочется быть неудачником, никому не хочется сознаться в том, что он ни на что не способен. Старался, старался, а ничего из этих стараний не вышло. Но стоит ему увидеть, как мается его сосед, как бедняга выбивается из сил, чтобы чего-нибудь добиться и ничего не добивается, и ему сразу же становится легче на душе.