Наталья Литвякова - #СтранаОдесса, или Шутки в сторону! Юмор Натальи Викторовны

– Хто? – Любовь Афанасьевна прикрыла лицо фартуком, не дай боже, увидит дите, шо она смииця, ще обидиця.

– Королева, ба!

– Да ото ж, королева. Полей и садов, унучок. Угадав. Тильки це секрет.

– А ты мне ещё расскажешь про них?

– Завтрева.

– Честно? А гусят покажешь? А на речку пойдём? А почему у твоих курочек яйца в крапинку… – Женька изо всех сил боролся с навалившимся, как хулиган из подворотни сном. – Челове… чки…

– Спи вже, неугомонный! – баба Люба подоткнула одеялко, погладила лоб внука. Чудо, что она их нашла. Не было бы счастье, да несчастье помогло. А вместе и пережить его легче. И Катька молодая, оклемается. Жизнь она така, перемелиця. На цыпочках вышла из комнаты – до чего ж на отца похож, до капельки.

В коридоре споткнулась о сандалики. Подняла, прижала к груди. Охнула: «От замучит же малец дуру старую, и поделом – и де ты тех человечков взяла, Афанасевна? Шо теперя мудрить тому огольцу? Та ще зелёных. Шо за чудо?» – качала она головой. И улыбалась. Был бы Женька, а чудеса найдутся. Завтрева.

А яблоки пахли так, аж ноздри слипались от сладости, что разлилась в воздухе. «Пил бы и пил, нектар!» – восхитился Иван Лукич, и снова с шумом вдохнул садовый аромат. С годами ль это, или так изменилось всё вокруг, а только теперь воспринимался мир острее, ярче, громче. «Перед смертью не надышишься», – решил старик, возвращаясь в дом. Там внучек ждал ужина. Эх, радость нечаянная, привезли в сентябре. Что-то там с садиком, а у них – работа, срочная и завал – во! – деду только счастье.

– Ну, что, Серёнька, кашу варганить будем? – и застыл на пороге. – Ты почто обоину растерзал, умник?

Сергей, смышлёный мальчонка лет пяти, ползал по раскрутившемуся рулону: что-то малевал карандашами, рядом валялись ножницы.

– Дедушка, они всё равно старые уже, тебе не нужны, а я доспехи готовлю, мне надо, – застрекотал он. – Я на войну иду. Вот латы будут, вот на ноги, щит ещё. А ты можешь мне шлем сделать? И копьё? А ужин из чего? Каша? Только давай вон ту, мою любимую!

– Тыр-тыр-тыр, – передразнил внука Иван Лукич. – Ну-тка, с кем воевать собрался и за что?

– Погоди, сделаю, скажу. Секрет! А кашу – давай «тачанку», ну давай, дедВаня!

Тачанку, ишь ты, улыбнулся дед. Он и подумать не мог, что сымпровизированное на ходу блюдо так глянется Серёжке. Сам-то Лукич называл его «суп из семи круп»: кинулся раз кашу готовить, а запасов – щепотка того, да горсточка другого. Ну, и сварил из всего, что было. До кучи смешал, разве что топора не добавил. А так: и рис, и гречку, и пшеничную, и пшена, да ещё на сале лучок, чесночок прижарил для заправки. А, когда кашеварил, под нос песню любимую напевал: «Эх, тачанка-ростовчанка, нашей гордости и краса…». Внучок-то под ногами крутился, помощник. За стол сели, сходу заявил, что каша про тачанку его любимая теперь. С тех пор и прижилось название. Дед улыбнулся воспоминанию.

– Соорудил латы, а, Серёнька? – спросил он после ужина. Протирал посуду, да и спросил, вспомнил.

– А что? – насторожился тот.

– Так обещался ж рассказать. Про поход свой. Куда навострился?

Серёжка, примеряя то так, то этак порезанные обои, посмотрел на деда: не смеётся ль? Иван Лукич глаз не отвёл, испытание выдержал.

– Я, деда, пойду время освобождать! Воевать.

Дед аж ложки уронил.

– Дааа. Вот смотри, все говорят, что его мало, не хватает. Мама говорит – ни минуточки свободной. Папа говорит – сразу, сынок, как только время освободится. И что? Ни мультик не посмотрели, ни в парк не пошли. Тёть Катя говорит – время бежит. А куда? Вот оно побежало, а его кто-то поймал и в плену держит. Я вот думаю, его дядь Саша в сарае спрятал, потому что баба Люба сказала, что он бездельник, и живёт так, будто у него времени завались, вагон целый!

– Серёнька.

– Правда-правда, дедушка. Он и твоё время в плену держит. Ты мне на рыбалку третий день обещаешься пойти, и всё талдычишь – нету времени, нету времени. Конечно! – Серёжка перевёл дух, и зафырчал, как рассерженный ёжик. Потом подошёл к Лукичу, обнял за ноги. – Но ты не волнуйся, я его освобожу, ага. Возьму вот лук, и копьё – ты ж мне сделаешь? – и пойду на войну.

Иван Лукич собрал утварь с пола, в буфет спрятал, и всё думал, что же это, как с внуком-то быть? Иль с ним податься? Ах, ты ж, старый дуб-кривая табуретка, задачку задал Серёжка.

– Я с тобой пойду, внучок. Война дело серьёзное, с кондачка не запрыгнешь, один в поле не воин. Да и за свободу сражаться – почёт и смелость. Только мы утром пойдём. По темноте несподручно воевать. Лады? – и подал Серёжке ладонь.

– Лады, – хлопнул тот в ответ.

Поздно вечером, когда внучок сопел и во сне придумывал военный план, Иван Лукич долго курил на порожке, разглядывал девичью улыбку луны. «Ишь, ты, – качал головой, – аника-воин растёт. Атаман, не меньше!».

Утром, с первыми петухами, пришёл дед в детскую:

– Вставай, Серёнька, зарю проспишь!

– Пора? На войну пойдём, в поход?

– На рыбалку! В этот раз, внучок, мирными переговорами обошлись. Вишь, скока теперь у времени свободы. А вечером, когда папка с мамкой за тобой приедут, в клуб пойдём. На фильму.

Дядя Саша – мужчина видный, сразу видно откуда идёт: трезвый, за получкой, или возвращается с поминальных гастролей по ней.

Его, как волка, сколько не корми, а он всё в сторону сельпо смотрит, современным крохоборам не доверяет. Перевелись, говорит, порядочные самогонщики на земле русской. Всё норовят подмешать пакости какой-то, после которой и поп с причастием не поможет. И об эту пору, пока ещё скрипят потёртые, не все утраченные, рубли в кармане, а душа уже приобретала лёгкость бытия и чистый взгляд ребёнка, любил дядя Саша мериться галифе остроумия с местным электоратом. Как Серёга Хой, мимо тёщиного дома без шуток не ходил, и так и наш герой тоже не мог пройти молча мимо бабушек-соседок. За что отхватывал не раз, словесно. Да что там – бывало и клюка старушечья выдавала чечётку на грешной спине любителя импровизации.

Опустились на деревню сумерки. Акация расцвела белым кружевом и запахла, словно весь флакон «Шанели» на себя вылила, пеньюар нацепила, и ждёт свидания. Коровы в стойлах мычат с умиротворением, сонно. Собаки лениво брешут на ежей. Воздух тих и прозрачен.

«Камеди вумэн» местного разлива уже собрался полным составом на лавочке у бабЛюбы перетереть последние новости, и – на боковую, после трудов праведных. А тут дядя Саша нарисовался – не сотрёшь, с миссией невыполнимой:

– Здорово, фе… ик.. ми… нистки! Всё полу… ик… ношничаете, а горшк… и… ик кому с-свистят?

– Гляди, гляди, Любань, сосед твой, – представление началось: дородную бабЛюбу пихает в бок востроносая старушка, из старых дев; из тех, что до старости Нюрочкой ходит. – Опять в стельку. И когда ж он нажрётся уже? Ничё его не берёт!