Николай Москвин - Узелок на память [Фельетоны]

— Не прижился сайгак, авось, приживется байбак, — рассудили работники заповедника. — Этот звереныш далеко не убежит: лапы коротки! Да и по натуре он домосед. Выроет нору, обзаведется хозяйкой — и живет кум королю!

Сказано — сделано. Сторговали в соседнем заповеднике сорок сурков-байбаков, привезли на остров и вытряхнули подальше от стрелки. Обживайтесь, мол. А пора стояла знойная, земля запеклась, как камень. Куда там лапами — заступом норы не выроешь… Что оставалось делать беднягам байбакам?! Они последовали примеру своих предшественников. Как им удалось ретироваться с острова, уму непостижимо!

— Опять незадача! — подытожил директор, имя которого кануло в Лету. И написал в управление, что-де на острове от зверя и птицы ступить некуда. Канючий, так сказать, кишмя кишит.

А коли так — быть острову заповедно-охотничьим хозяйством. Новая фирма — новый директор. Бразды правления взял тот самый Михей Константинович Живодеров, который лежит сейчас на пляже и по пальцам считает зайцев.

— Выручай, косой! — заклинает он, пригибая перст указующий. — Вся ставка на тебя!

На первых порах Живодеров задумал превзойти всех своих предшественников, преобразить Канючий в райскую кущу: развести несметные стаи жар-птиц — павлинов и фазанов.

— Эта дичь наверняка приживется, — убеждал он сослуживцев. — На подъем она тяжела: пролетит какой-нибудь десяток метров — и вся недолга. Недаром же классификация пернатых относит ее к отряду куриных.

Не успела райская птица гнезда свить, как в журнале «Охотничьи рассказы» появилась «утка». Она вылетела из-под пера научной сотрудницы Феклы Прялкиной-Оболенской. Фекла Станиславовна извещала, что фазан — «типичный моногам», то есть одноженец. «Уж если он избрал подругу жизни, то останется верным ей до гроба. Никакому соблазну не поддается. Повстречай он на своем птичьем пути трижды раскрасавицу — даже бровью не поведет. Завидное постоянство! Эту особенность характера и не учли организаторы фазаньей фермы. Они закупили особей один к двенадцати: на каждого петуха дюжину самок. Отсюда и большая яловость стаи. Однако моногамия не помешала бурному размножению поголовья птицы. Фазан стал аборигеном Канючего. Симпозиум фазановедов не без основания констатировал, что недалеко то время, когда фазан окончательно затмит оленя».

Если кому из читателей вздумается поохотиться в пределах Канючего, то заранее предупреждаем: не тратьте, куме, силы — «моногам» столь же редок, как и сказочная жар-птица!

Много охотничьих заповедников во владениях министерства. За всеми не углядишь. Но дошли-таки руки и до Канючего. Пригласили Живодерова в Москву и заставили отчет держать. Выслушали и прослезились… от умиления:

— Молодец, дорогуша! Оправдал наши надежды.

И повысили директору оклад на столько и еще полстолько. А на прощание, сами того не подозревая, подсунули ему горькую пилюлю.

— Четыре года ты, браток, процветаешь на острове. Четыре миллиона целковых субсидировали мы тебе на обзаведение. Пора бы и об отдаче подумать. Переходи-ка на хозрасчет. Покажи пример энтузиазма!

Живодеров словно ежа проглотил. «Перегнул, — подумал он про себя. — Оказывается, и очки втирать нужно в меру!»

Возвращался домой хмурый, как туча. У Эническа дорогу ему перебежал заяц.

— Не к добру! — молвил шофер.

— Предрассудки! — просиял Живодеров. — На ловца и зверь… Заяц нынче в цене: две красненьких за голову.

— Бог с вами, Михей Константинович! Да ведь за эти деньги телка можно купить.

— Сам удивляюсь! Но таков нынче тариф на живых зайцев. Видать, переводятся косые, как ихтиозавры. И как я, голова садовая, раньше не додумался сделать ставку на этого скакуна, на этого рысака-русака! Давно надо было обуздать зайца!

Отдохнув с дороги, директор приказал свистать всех на палубу служебного катера «Голубой дельфин». Да не с пустыми руками, а при полной амуниции, с ружьями, контрабасами, с котелками и барабанами. «Объявляется казарменное положение!» — провозгласил он перед строем. «Слушаемся!» — гаркнула невпопад Фекла Станиславовна и затянула походную песню.

В полдень на Канючем поднялся неистовый трамтарарам. Били барабаны, дребезжали цибарки, тарахтели мотоциклы, палили ружья… Шло решающее сражение со злейшим врагом русака — степной лисицей. Лисы бежали с поля брани быстрей, чем заяц от орла. А зайцы, не раскумекав, что к чему, буквально лезли из кожи вон, дабы спасти свою шкуру. Глядя на них, ударились в панику коровы и подтелки. Словно во время землетрясения, они огласили остров истошным зыком и, задрав хвосты, ринулись к морю. За ними со всех ног пустилась отара овец. Егерь Улюлюкин протрубил отбой.

— Баста, братцы! — крикнул он. — А то, неровен час, свою скотину погубим.

Канонада утихла. Ратники бросились спасать стадо. Всяк про себя думал: заяц — это еще журавль в небе, а своя коровка, да телочка — это как говорится, синица в руках! А этих парнокопытных «синиц» развелось на Канючем больше, чем всякого привозного зверя и дичи.

…Бедный косой! Сколько же захребетников примостилось на твоей хрупкой спине!

По профессии я агроном. Двадцать лет на посту. Колхозники уважают, и в районных сферах авторитетом пользуюсь. Пройдитесь от нашего села Скибин до самой Белой Церкви хоть шляхом, хоть проселком, остановите любого селянина и спросите, какого он мнения о Миколе Карповиче. И пусть меня первый весенний гром разразит, если кто скажет худое слово. Прошу прощения. В субботний вечер моя законная супруга Вера Станиславовна возвращается с базара. Не приведи господь вам при встрече с нею осведомиться обо мне! Наговорит семь верст до небес.

— Я ли, — скажет, — не любила моего Миколу, я ли его не уважала! Я ли не была первой дивчиной на селе! А он, лысый дидько, променял свою Веру на агрономию. Чем она его приворожила, что ни дня, ни ночи без нее не может? По полям да по плантациям… Без обеда и ужина. Галушки сварю — остынут. Сердце горячей кровью обливается, жаром пылает. Эх, пропашник неблагодарный! Загубит он мою молодую жизнь.

У женской фантазии журавлиные крылья! А если разобраться объективно, то в радиусе всего нашего колхоза нет души более тонкой и романтической. Конечно, агрономия превыше всего. Но ничто человеческое мне не чуждо. Меня волнует и в поле каждая былинка и в небе каждая звезда. А больше всего на свете люблю я песню. Как запоют девчата — плачу. Тем временем Вера из себя выходит: ревнует к девчатам или к песне — трудно сказать.

И все эти супружеские сцены происходят не иначе, как от бездетности. Будь у нас, к примеру, сынок, ревность и прочие пережитки проклятого прошлого исчезли б из Вериного сознания, как дым!