Array Антология - Русская эпиграмма второй половины XVII - начала XX в.

Маралов написал стихов велику груду,
Едва ли вмочь тащить дебелому верблюду.
Однако ж для худого смаку
Не вышло в публику ни одного стиха.
Но в этом нет греха:
Коль не пошли в печать, пойдут под кулебяку.

«Я всё имение прожил, тебя любя,
Толико я любил, дражайшая, тебя,—
Молодчик говорил красавице, вздыхая. —
За что ж теперь меня кидаешь ты, драгая?»
Красавица на то: «Так водится, Милон,
Коль выжат сок, пустой кидается лимон».

Прелеста красится чужими волосами,
Чужою красотой, чужими ест зубами.
Скажи ж, Прелеста, нам, почто не купишь глаз?
— «Продажных нет у нас».

Честон меня журил и часто мне пенял,
Зачем писать стихи я ныне перестал.
Стихи, он говорил, мои увеселяют;
Их хвалят и везде охотно раскупают.
«Увеселение худое там, Честон,
Где деньги — продавцу, а автору — лишь звон».

Был я в Женеве, был я в Париже,
Спесью стал выше, разумом ниже.

При жизни статую народ царю поставил.
А царь народу что оставил?
Веселье под нее тирана положить
И без тирана жить.

«Я слышу крик великой!»
— «А что за крик?»
— «Дыхнули девушке гвоздикой [49] От запаха гвоздичного желтеют белилы.
В прекрасный лик».

«В веселье видел я Филата:
Конечно, до́быча богата».
— «А чем торгует он?»
— «Да продает закон».

«Уж сочиняете и вы?»
— «Увы!»

Единый суевер к Катону прибежал,
Дрожащим голосом и хладными устами
Вещал ему, что в ночь, как он в одре лежал,
Башмак его в куски изгрызла мышь зубами.
Катон наш вспыльчив был и дал глупцу тумак,
Сказав: «Тут дива нет, и нечего бояться;
Но если мышь сию загрыз бы твой башмак,
То ты, и я, и Рим весь стал бы удивляться».

Воздержан был, как сенобит,
Он прожил чисто, непорочно;
Но, плоть и тело быв немочно,
Распутству нехотя претит.

Семь славных мудрецов нам Греция казала,
Которым по сей час еще дивится свет;
Но сколько ж дураков она в себе вмещала,
Коль умных семерых мы зрим во столько лет?

Кричит какой-то стиходей,
На праздник приглася премножество людей:
«Я две трапе́зы дам для милых мне гостей —
Сперва духовную, потом плотскую».
Сказали гости все: «Мы будем на вторую».

По особливому внушенью Аполлона
Чудесный Елисей коснулся Геликона,
Затем что множество бывало там слепых,
Хромых
Участников божественной музыки,
Да не было заики.

Что ты лечил меня, слух этот, верно, лжив, —
Я жив.

Юпитер в золотом дожде явился,
Когда желал в любовь красавицу склонить.
В сем виде женщинам он столько полюбился,
Что золото теперь привыкли богом чтить.

Надгробописец Клим надгробиями жил,
Надгробие себе без платы заслужил.

Прохожий, здесь лежит Хантошкин — наш Орфей;
Дивиться нечему, — у смерти нет ушей.

Поэт, который век с Пегасом обходился
И в рифмах возглашал земель дальнейших весть,
Сорокалетний, он, желав на лошадь сесть,
Садясь, не совладал и — до смерти убился.

Дамон всё на весах злословия измерил:
Он добродетель, честь и разум клеветал;
На бога лишь хулы затем не соплетал,
Что он не знал его и бытию не верил.

Лука с Хавроньею лишь только в брак вступил,
В минуту зачал жить огромно и богато;
Везде блестит сребро, жемчуг, алмазы, злато;
Рог изобилия он с нею получил.

К сему надгробию не надобны предлоги:
Здесь тот опочиет, кем опочили многи.

Начальник Взяткобрач отставку получил
И скоро с деньгами в столицу прикатил,
И где чрез полгода приезжего встречает,
Он говорит: «У вас, чай, тужат обо мне?»
— «Губерния, — приезжий отвечает,—
По милости твоей вся плачет и рыдает!»

Нарцизовой красы историю слыхали?
Узря себя в водах, в восторге умер он.
Ты в воды не смотрись! Тебе другой закон:
Ты можешь умереть с печали.

Рифмушкин говорит:
«Я славою не сыт;
Собранье полное стихов моих представлю,
По смерти я себя превозносить заставлю,
Изданье полное — прямой венец труда!
Нет нужды в справке,
Остаться я хочу, остаться навсегда…»
Приятель возразил: «У Глазунова в лавке».

Нельзя о новости стерпеть твоих мне врак.
Узнай в моем ответе,
Что нового нет ничего на свете,
Не новое и то, что ты дурак.

Клим, сидя в уголку, в беспечности своей
Давно покинул свет, и дом ему — могила.
Диковинка, что смерть его не позабыла;
Божусь, что никогда не думал он об ней.

Едва тебя узрел — почувствовал любовь,
Восхитили меня прекраснейшие взоры;
Я, Дафна, лишь твои услышал разговоры,—
Моя замерзла вмиг пылающая кровь.

Ты хочешь, чтобы я о Присняке тужил
И смертию его безмерно огорчался,—
Ну, что ж. Присняк наш жил;
Присняк скончался.