Светлана Полякова - И улыбнется счастье…

— Пойдем, — поднялась Аська. — Сторож обычно ругается, когда застает меня здесь… Вообще-то дядя Ваня хороший и ко мне относится хорошо. Просто он боится, что я отсюда упаду. Пока он не вернулся, надо спуститься.

Теперь она стояла на самом краю, и Мите на секунду показалось, что она стоит прямо на облаке, окруженная небом со всех сторон, — тонкая фигурка, маленькая святая, собирающаяся полететь высоко-высоко…

— «И кто поймет меня здесь, на земле? — тихо прошептала Аська, глядя ввысь. — Разве человек способен понять когда-нибудь, как хочется мне улететь? Им нравится здесь…»

Ему показалось, что она просто разговаривает сама с собой. И все-таки он переспросил:

— Что?

— Ничего особенного, — вздохнула Аська. — Просто стихи одного поэта…

И начала спускаться вниз по ступенькам, так легко и непринужденно, словно это была самая обычная лестница.

— Я сюда часто прихожу, — призналась она. — Здесь близко до Бога — рукой подать… Вот я сижу и молча с ним разговариваю Или совета прошу или помощи или радостью с ним делюсь… Главное, чтобы дядя Ваня не увидел. А то никогда больше сюда не пустит.

Алена стояла, прислонившись к стене, молчаливая и взбешенная. Когда они подошли, процедила сквозь зубы: — Ну просто пара юных пионеров-героев… Мы восхищены вашей смелостью. — Она пошла к выходу из храма так быстро, словно ей тут было трудно дышать.

— Алена, мы не хотели тебя обидеть! — крикнула ей вслед Аська.

Алена остановилась. Не оборачиваясь сказала:

— А я и не обижалась. Но зачем заставлять людей волноваться из-за своей дурацкой прихоти?

Но как ей было объяснить, что это не прихоть, Аська совершенно не знала. Алена была другая. Не плохая. Просто — другое дерево. Или это она, Аська, другое дерево? Теперь они снова оказались в реальном мире, где Алене дышалось хорошо и привычно. А у Аськи все-таки немного перехватило дыхание.

Она даже остановилась и оглянулась назад. Сердце сжалось, до такой степени ей захотелось вернуться. Там, где было хорошо, Аське было плохо.

Каждому — свой мир…

Виолетте казалось, что мир вокруг кружится. На самом деле кружилась голова, и только внутри звучал осторожный голос: «Остановись. Виолетта, остановись!»

Виолетта и рада была бы вернуть себе здравый смысл, но не получалось. Голова упорно продолжала кружиться. Мир вдруг стал похож на картину сумасшедшего кубиста. Он насытился яркими красками, и в самом центре этого тайфуна стояла она, Виолетта.

В платье, сотканном из звезд. Окруженная толпой поклонников. Где-то ее ждал лимузин или другая крутая машина, не важно. Виолетта плохо в них разбирается, поскольку раньше это было не нужно — зачем? У нее же не было планов купить машину. А теперь…

Она зажмурилась. Леня сказал, что этот Шерман-Херман, шерхан, шер ами…

Господи, вспомнила она фамилию Лениного друга и засмеялась. Фрайман. Она же о нем слышала! Тот самый Фрайман, который, как сказал Леня, раскрутил эту кретинку Самину. Если он за один год раскрутил такую бездарь, то Виолетта может рассчитывать на успех уже через полгода!

— Через полгода здесь будет город-сад, Любка, — сказала она шепотом сестре и взяла у нее Фриню, чтобы накормить. Сейчас за Фриней придет Аська, и она ей все расскажет. — Любка, — продолжала она, надеясь, что Любке все-таки не так уж безразлично их совместное светлое будущее, — мы будем с тобой богатыми и счастливыми. Уедем из этой захолустной задницы, купим дом с садом… Возьмем с собой тетю Катю, она тетка занудливая, но ведь добрая… И будем так жить хорошо, как нашим вражинам и не снилось. Пусть подохнут от зависти! И еще, Любка, говорят, в Америке этот твой аутизм лечат. Я тебя туда отвезу. Ты станешь самой красивой женщиной в мире, я выдам тебя замуж за нефтяного магната из Кувейта, и ты родишь ему десять светловолосых магнатиков… А я буду петь, и это, наверное, самое большое счастье.

Любка сидела с таким же отстраненным лицом, слегка улыбалась, и Виолетта вздохнула. Слышит ли ее сестренка?

Если слышит, понимает ли ее? Радуется этому — или ей все равно?

Как узнаешь?

Потом эйфория, в состоянии которой пребывала Виолетта почти два часа, прошла. Она успокоилась и даже приготовила ужин, а потом смотрела телевизор, не вникая в содержание фильма, погруженная в собственные мысли, которые из возвышенных и восторженных стали испуганными и осторожными — а вдруг ничего у этого Фраймана не получится? Или Виолетта ему не понравится? Возьмет — и просто не понравится?

Она даже похолодела внутри от этих мыслей. Как от перепада давления, от перепада настроения заболела голова и зашумело в ушах. Кровь прилила к щекам.

На всякий случай Виолетта подошла к зеркалу и стала внимательно вглядываться в свое отражение. Почему-то вспомнился какой-то фильм и фраза оттуда — «по зеркалу с утра показывали фильм ужасов», и Виолетте тоже показывали, только вечером. Ее белые волосы казались седыми, а лицо бесформенным и расплывчатым. Эх, ей бы каштановые Аськины кудри! Может быть, покраситься?

— Ни фига, — резюмировала Виолетта. — С каштановыми я стану совсем ужасной. Ну и ладно. Не понравлюсь, так не понравлюсь. Пойму его по крайней мере. Нельзя же требовать от других, чтобы им нравилось то, что мне самой не совсем по вкусу?

Самоирония на сей раз не спасла. Виолетта почти физически ощутила, как настроение упало. И шмякнулось на самый пол, разбившись вдребезги… Как стеклянный шарик.

Она вспомнила почему-то, как они гадали в далеком детстве. В зеркале, как ей тогда казалось, был кто-то не видимый, страшный, и если это было будущее, тогда…

Виолетта поежилась, словно от холода, ей и сейчас страшно в него, в это зеркало с притаившимся будущим, смотреть. Ничего хорошего.

Но сейчас ведь был решающий момент. Перелом ее судьбы.

— Должна же я узнать, в какую сторону мы преломляемся, — сказала она себе. — Как в песенке. Надо же выпытать, куда мне плыть и где пристанище.

Но — не у зеркала, нет! Вернулся страх, и Виолетта поспешила прочь, достала тетрадку с ровным Любкиным почерком и закрыла глаза, держа на обложке подрагивающие ладони.

— Ответь мне, Карло, что меня ждет? — прошептала она. — Пожалуйста!

Ей на секунду показалось, что под ее ладонью тетрадь потеплела и слабо дрогнула. Она быстро распахнула тетрадь, и ее взгляд остановился на строчках, поначалу показавшихся ей странными и совершенно не относящимися к ее вопросу.

— «Когда почувствуешь, как сердце неба бьется, и звезды упадут тебе в ладонь — ты обожжешься… Тогда ты вспомнишь, как мечтал об этом миге, и ты заплачешь… Не поймешь — от счастья? Иль — от острой боли? На секунду ты ослепнешь, потом, когда начнешь все видеть снова, не унывай! И зрячему дано увидеть красу небес и перламутровое сиянье…»