Синти Шелтон - Ресторан Мари Дюпьер

Он вышел на середину зала и, естественно, все присутствующие с любопытством уставились на него. Кураж подталкивал Мишеля в спину, и букет, как по волшебству, лег к ногам именинницы. Публика осталась довольной произведенным эффектом. Аплодисменты заглушили возгласы изумления. Мишель все еще оставался перед Мари в позе коленопреклоненного рыцаря, потому никто не видел его обалдевшей физиономии: при ярком электрическом свете букет заиграл совсем не теми красками, что он ожидал, — сочетание вишневых, синих и черных роз, голубых незабудок, пунцовых рододендронов, веснушчатых лилий, фиалок и аспарагусов всех оттенков необыкновенно шло к пунцовым щечкам и сияющим восторгом глазам именинницы.

Мишель пожирал глазами это счастливое личико, аппетитные плечики в паутинах бретелей черного шелка… Чуть позже, в танце — логичном завершении спектакля для окружающих и начале приключения для влюбленных, — он убедился, что в его объятиях девушка еще более хороша.

…В калейдоскопе его памяти вспыхивали то поцелуи на улице, то их беседа уже за отдельным столиком, когда, держа ее ладони в своих, он то гладил, то целовал их, веселя девушку бесконечными забавными историями. Доверчивость и наивная чистота Мари неожиданно подняла этот флирт на какой-то другой, более высокий уровень, где совершенно отсутствовала привычная для Мишеля пошлость проходных романов. Он испытывал незнакомое доселе чувство ответственности за эту девушку, он хотел защитить ее от всех бед мира…

Ночью они украдкой пробрались в пустой гостиничный номер. Целоваться, не зажигая света, можно было бесконечно, но резкий звук упавшего предмета вернул влюбленных к действительности. При слабом свете ночника поиски упавшего гребня-заколки увенчались хохотом и детской возней на пушистом ковре, которая постепенно перешла во взрослые игры. Юная Мари сначала была робка и пуглива, но к тому времени, когда влюбленные перебрались на кровать, она уже вполне освоилась в новой для нее роли женщины и превратилась в маленькую вакханку.

Утром Мишель долго всматривался в ее черты. Ему не хотелось будить Мари — во сне она казалась ему совсем ребенком, но ее нежная кожа притягивала его как магнитом, и он начал покрывать ее поцелуями, дюйм за дюймом.

Когда, много позже, Мари не торопясь направилась в ванну, Мишель, уже почти засыпая, неожиданно сказал себе: «Женюсь» — и засмеялся. В мягких кудрях девушки, переливаясь перламутром и подмигивая изумрудами на панцире маленькой черепашки, весело поблескивал старинный гребень-заколка — бабушкино наследство, накануне врученное девушке на счастье в любви.

В Амстердаме у Блондина (его звали Кнут) было много знакомых, у одного из которых мы и поселились. Хельмут был художником, впрочем не имевшим и тени известности, как, на мой взгляд, и таланта. Сам он жил на лодке, круглый год пришвартованной у причала на центральном канале, а нам предоставил свою просторную мастерскую неподалеку. Делать в Амстердаме нам было абсолютно нечего, поэтому непоседа Ромарио быстро куда-то исчез, прихватив с собой часть нашей кассы. Блондин, вспомнив, что когда-то давно он учился живописи и даже подавал в этом смысле надежды, решил писать наши портреты.

Позаимствовав у приютившего нас художника часть красок, кистей и прочих вещей, необходимых для работы, он докупил остальное — благо, какие-то деньги у нас еще оставались — и взялся за дело. Мы по очереди позировали ему.

Честно говоря, мне нравилось, как он работает.

Он не сразу сказал нам, что страдает дальтонизмом. Казалось бы, человек, который не может отличить синий цвет от коричневого, писать маслом не может. Но Кнут не переставал нас удивлять. В его портретах обнаруживалось несомненное сходство с портретируемыми. Причем это сходство было не только внешним, но и, я бы решился утверждать это, внутренним. Месяца за два Блондин написал портреты всех нас, своего друга Хельмута и местного почтальона, которого мы, ожидающие вестей из Парижа, каждое утро встречали с нетерпением. Когда писать стало уже совсем некого, ободренный нашими похвалами Блондин выставил свои творения в одной маленькой голландской галерее, где какой-то американский турист вскоре купил одну из картин, выложив за нее сумму весьма значительную — учитывая полную неизвестность молодого художника. Проданной картиной был мои портрет.

…Наши надежды на хорошие вести из Париже таяли с каждым днем.

Первым уехал Блондин: он отправлялся покорять Америку в качестве художника. Я искренне пожелал ему успеха и покинул Амстердам на следующий день после него. Что было потом? Я мотался по Европе, занимаясь, с переменным успехом, различными биржевыми махинациями… Надо сказать, я открыл в себе определенные актерские способности: даже опытные биржевые игроки были готовы поверить в те радужные перспективы, которые я для них рисовал. В этом бизнесе меня устраивало все, даже необходимость постоянно переезжать из города в город и заново разузнавать обстановку.

Время от времени я устраивал себе «отпуск» и пробовал себя в других амплуа. И вот однажды, во Франкфурте, я совершил серьезную ошибку.

«Глобальной свалкой» [8] Жаргонное название компьютерной сети Интернет. я заинтересовался давно, задолго до того, как наличие собственной странички в Интернете стало признаком «человека, который идет в ногу со временем». Как канал связи и источник информации компьютерная сеть оказалась очень полезной для моих дел. Я начал понимать это, когда познакомился поближе с завсегдатаями «всемирной паутины» [9] Еще одно название Интернета. .

Особенно меня занимал один юный хакер из Польши. Общение с этим четырнадцатилетним мальчишкой по имени Анджей доставляло мне интеллектуальное удовольствие. Своими суждениями о жизни он мог поставить в тупик кого угодно, к тому же он отлично разбирался в музыке, популярной во времена моей молодости. Но его настоящей страстью был компьютерный взлом. С семи лет мальчишка раскрывал коды и пароли, которыми защищали свои секреты разработчики игр, постепенно подбираясь к системам защиты информации различных фирм. Анджей не интересовался чужими тайнами, его просто захватывала возможность найти закономерность среди бесконечных столбцов цифр и значков.

Оставшийся где-то в уголках моего сознания психиатр Майкл Кертис оправдывал свой интерес к мальчишке сугубо профессиональными мотивами. Тем более, играя на бирже, я успешно пользовался знаниями, полученными в Чикагском университете: все брокеры, клерки, финансисты были достаточно однотипным материалом, а польский мальчишка совсем из другого мира. Я понимал, что в случае с ним мои психологические теории не работают, и благодаря этому Анджей не был для меня ни подопытным, ни пациентом — с ним можно просто разговаривать.