Мария Соареш - Земля любви, земля надежды. По праву любви.

— И, правда, Мария, зачем тянуть? — вступил в дело Фарина. — Необходимые бумаги я уже подготовил, осталось только сумму вписать и подписи поставить. Если хочешь, можем поехать к адвокату, пусть он посмотрит, верно ли составлен договор о купле-продаже. Может, ты мне не доверяешь?

Ну что вы, сеньор Фарина! Как вам такое могло в голову прийти! — сказала Мария. — Я подпишу эти бумаги.

Франсиска извелась, дожидаясь возвращения Фарины из Сан-Паулу: говорил, что едет на пару дней, а сам отсутствовал уже более двух недель и за всё это время даже весточки не прислал!

— Я очень беспокоюсь, — жаловалась Франсиска Беатрисе. — Почему он молчит? Что там с ним случилось? К тому же мне скоро нужно будет платить по векселям, а мы договорились, что я не стану использовать свой резерв — те ценности, что оставил твой отец. Не знаю, что и делать...

Беатриса почему-то была уверена, что с Фариной ничего плохого не случилось, а вот за брата она тревожилась всерьёз, и тревогу эту ей внушила Рита.

Однажды она позвала Беатрису к себе и оглоушила её сообщением:

— Неприкаянные души опять овладевают сердцем твоего брата!

— Какой ужас! — испугалась Беатриса. — Вы не ошибаетесь? Маурисиу ведь похоронил своего отца!

— Да, похоронил, а неприкаянные души продолжают преследовать его. Мы все должны помочь Маурисиу.

— Но как?

Рита указала рукой на зеркало, в котором отражалось пламя свечи:

— Смотри! Видишь?

— Нет. Совсем ничего не вижу, — призналась Беатриса.

— А я вижу, — сказала Рита каким-то потусторонним голосом. — Вижу мужчину, который может причинить Маурисиу много зла. И твоему брату станет ещё хуже, чем в то время, когда его мытарил дух отца.

— Кто же этот чудовищный мужчина? Вы можете сказать?

— Я не могу разглядеть его лица, — ответила Рита. — Но он где-то рядом с Маурисиу. Пусть все, кто живёт в вашем доме, берегутся.

О предостережении Риты Беатриса перво-наперво рассказала Марселло, но он разделил её тревогу лишь отчасти. Выполняя указание Фарины, Марселло всё это время внимательно наблюдал за Маурисиу и не нашёл в нём существенных изменений к худшему. Маурисиу всё так же был печален и молчалив, но никакой агрессии не проявлял. А с отъездом Фарины он даже несколько оживился, стал более общительным. Однажды он сам заговорил с Марселло о Катэрине, о покойном Марсилинью, вспомнил, как им счастливо жилось в доме Риты, а потом вдруг снова помрачнел, замкнулся.

Марселло стало его жаль.

— Что с тобой? — сочувственно спросил он. — Почему у тебя такой потерянный взгляд? — Маурисиу не ответил, но Марселло не унимался: — Скажи, о чём ты сейчас думаешь?

— О жизни, — с горькой усмешкой ответил, наконец, Маурисиу.

— И что же ты о ней думаешь?

— Ничего хорошего. Все вокруг счастливы. Даже моя мать встретила сеньора Фарину и ждёт от него ребенка. А у меня никого нет.

— Катэрина тоже мается одна, — сказал Марселло. — Может, вам стоит опять сблизиться? Ты сходи к Катэрине, поговори с ней ласково, как раньше.

— Зачем? Чтобы она посмеялась надо мной? — спросил Маурисиу с неизбывной горечью в голосе.

Марселло тогда не нашёл ничего лучшего, как просто оставить его в покое.

И сейчас, обсуждая с Беатрисой непонятное и пугающее предостережение Риты, он высказал неожиданно мудрое мнение:

— Маурисиу порой кажется нам странным, но мы забываем, что он ещё не до конца пережил огромное горе, которое на него свалилось. Может, Рита как раз и имела в виду это горе? Ясно же, что оно не отпускает Маурисиу, преследует его.

— Вполне возможно, — согласилась с мужем Беатриса. — Но почему это горе видится Рите в образе какого-то мужчины?

На этот вопрос у Марселло не было ответа.

Когда же Беатриса заговорила об этом с матерью, та вообще предпочла отмахнуться от новой проблемы, угрожающей её семье:

— У старой Риты богатое воображение!

— Но бабушка Рита предупредила нас заранее о том, что в Маурисиу вселился дух отца. И не ошиблась, — напомнила ей Беатриса.

Франсиска, однако, продолжала благодушествовать:

— С тех пор многое изменилось, наша жизнь наладилась. Я не знаю ни одного мужчины, который мог бы нам угрожать. К тому же мы все теперь находимся под защитой Фарины. Ты помни это и ни о чём не беспокойся. Я, наконец, получила от него телеграмму, он приезжает завтра!

Фарина отправил эту телеграмму сразу же, как только получил от Марии деньги и поделил их с Жустини.

Теперь можно было и расслабиться — посидеть в ресторане, выпить хорошего вина, послушать прекрасную музыку в исполнении Дженаро...

Там, в ресторане, к нему подошёл швейцар, сообщивший, что у дверей отеля Фарину ждёт какой-то нищий.

— Что за чушь? — рассердился Фарина. — Я плачу большие деньги за проживание в этом отеле, и вы не должны беспокоить меня по таким дурацким пустякам!

— Но этот бродяга утверждает, что знаком с вами, а я не могу впустить его сюда в таком виде. Может, вы сами выйдете к нему?

— Что?! — разгневался Фарина ещё больше. — Да как вы смеете приставать ко мне с подобными предложениями?! Гоните его в шею, или я потребую, чтобы вас немедленно уволили!

Так Зекинью — а это был он — получил от ворот поворот. Швейцар сказал, что Фарина не желает разговаривать с Зекинью, и велел ему убираться прочь.

— Этого не может быть! Ты врёшь! — не поверил ему Зекинью, но, увидев грозное выражение на лице швейцара, смирился: — Ладно, я подожду его здесь, на улице. Когда-то же он выйдет отсюда!

— Жди на другой стороне улицы. Если будешь маячить у входа, я вызову полицию! — пригрозил ему швейцар.

— И почему в городе люди злые как собаки? — пробормотал себе под нос Зекинью, послушно переходя на противоположную сторону улицы.

У него были все основания для такого печального наблюдения, потому что за время своего путешествия он уже достаточно натерпелся от городских жителей.

Его злоключения начались с того, что он отправился в Сан-Паулу не на поезде, а в какой-то шальной коляске — ехать на лошадях ему было привычнее. Но те двое мужчин, что взяли его в свою коляску, по дороге избили Зекинью, отобрали у него сумку, в которой были вещи, деньги и документы, а потом выбросили его в кювет — посреди степи, глубокой ночью.

Остаток пути Зекинью преодолевал пешком, на это потребовалось несколько суток. Его башмаки развалились, он их выбросил и в город вошёл босой, голодный, обросший. Но оптимизма у него при этом ничуть не поубавилось.

— Вот он, город, где я должен разбогатеть! — воскликнул Зекинью, ступив на каменную мостовую. Идти босиком по камням было неудобно, больно, и он тут же дал себе слово: — Ничего, потом я куплю себе триста пар башмаков, чтобы каждый день надевать новые. Держись, Сан-Паулу, Зекинью идёт!