Ксения Нихельман - Музыка перемен. Книга вторая

Зайдя в спортзал, я попросил Влада достать все мячи, какие только имелись. Затем встал к стенке и предложил ему пинать мяч, выплескивая ту ненависть, которая разъедает его и не дает двигаться вперед. Поначалу Влад отказался, объясняя, что не настолько жесток, чтобы видеть мое лицо и лупить во всю мощь по мячу, пусть даже и не причиняя мне вреда. Но попробовав один раз, уже не смог остановиться. Я же не ожидал, что мог быть причиной такого сильного душевного расстройства. Через некоторое время мы вдвоем расстреливали стенку ударами мяча, смеялись и шутили, представляя недругов и просто обыкновенные проблемы, которые могли рассыпаться от мощнейшего удара.

Когда мы заторопились покинуть спортзал, Влад, выключив свет и оставляя нас в полной темноте, крепко сжал меня в объятиях. Мне почудилось, хоть из-за темноты я не мог видеть его лица, что Влад даже зажмурил глаза. Но то, что он устроил голову у меня на плече и тихо прошептал «спасибо», мне не почудилось.

Домой я не пожелал возвращаться, остаться там наедине с самим собой было превыше моих сил. Я последовал зову сердца, советовавшего оказаться рядом с близким человеком. Я остановился у здания и глянул на часы. Скоро светало. В окнах горел свет. А что если я зайду и увижу то, что вообразил себе? Четыре ночи и четыре дня он был здесь под предлогом громадного объема работы. Нет, Артем не мог обманывать, я бы догадался об этом.

Подойдя к окну, я приложился к стеклу, вглядываясь внутрь. Артем шлифовал шершавую поверхность стенки, подготавливая ее к нанесению грунтовки, чтобы равномерно нанести в дальнейшем цвет. Я почувствовал, как легко и хорошо стало на душе. Рука замерла в желании постучать, но так я мог напугать парня, поэтому набрал его номер и попросил впустить меня.

– Ты чего? Такая рань. Почему не дома? – Артем потер сонные глаза, обрамленные черными кругами. Я сгреб его в охапку, теплого и родного, целуя в щеки и шепча, что никоим образом не нарушу правила.

– Я просто побуду здесь. Хочешь, и говорить не стану? Просто буду рядом с тобой.

Вместо ответа Артем горячо поцеловал меня и в знак благодарности погладил по щеке. Устроившись в уголке, я долго наблюдал за ним, с каким усердием он избавлял стенку от шероховатости. Шоркал по ней специальным инструментом, потом трепетно проводил ладонью, проверяя гладкость. Если было неидеально, то начинал все сначала. Он не пропускал и сантиметра. В противоположном углу аккуратненько стояли многочисленные баночки с краской, кисти, шпатели, растворители и прочая дребедень. Я обратил внимание, с каким лицом Артем разглаживает холодные и неприступные стены, не осознающие, что больше они никогда не будут безобразными и пустыми с кучей неровностей и трещин. Неблагодарные стены не понимают, как в них руками талантливого художника вселяется красота. Стены никогда не скажут спасибо, будут угрюмо красоваться фасадом и источать холод. На лице Артема застыло выражение, которое мне было знакомо до боли, я видел его множество раз, ощущал в темноте, целуя каждую черточку лица. Таким Артем был, когда занимался со мной любовью. Я беззвучно рассмеялся, погружаясь в сон. Артем изменял мне со мной же. Бесшумно, чтобы не потревожить мой сон, он накрыл меня своим пальто поверх пледа. Легкое касание губ и теплой руки.

– А ты ведь делаешь со мной то же самое, что и со стенкой! – пробормотал я.

Артем заулыбался и виновато опустил голову.

– Спи, – сказал он, и я уснул, унося с собой его улыбку.

Я никогда не держала зла на людей, не ненавидела до смерти, чтобы желать им худого; мое сердце не болело черной завистью к счастью других. Когда на моем пути встречались плохие люди, наносившие обиду мне или моей семье, я просила Бога об одном: это будет моя последняя встреча со злыми людьми, пусть все обидчики живут своей жизнью, но чем дальше от меня, тем лучше.

Удальцова я простила, да, простила. Но только для того, чтобы избавить свое сердце от злости. Наверное, если бы она копилась и разбухала, то в какой-нибудь день я бы почернела, покрылась отвратительными струпьями, щупальцами и превратилась бы в чудовище. Я желала Удальцову счастья и мира, просила обрести его покой, возродить в нем любовь к супруге, просила подарить Бога им детей, но только не дочку, а сына. Почему не девочка? Все просто. Миром правят мужчины. Так повелось, что рождению дочери не радуются, это грустное событие в семье. Содержанка до той поры, пока удачно не выскочит замуж, если, конечно, природа наделила ее неземной красотой. А родилась дурнушкой, то быть несчастной вовеки веков и завидовать первым. Мужчина, каким бы он убогим не родился – одноглазым, косым или рябым, хромым на две ноги или с тремя ногами, – всегда орел! Мальчиков с детства не приучают к мелким хозяйственным заботам, на это есть мама, которая приберет разбросанные игрушки, постирает грязное белье, выгладит до идеальности чистое, смахнет с безбородого лица последнюю козявку, поцелует в надушенную макушку и отправит с благословением сына искать приключения на собственный член. Из таких юнцов вырастают жестокие люди. Мне еще, как говорится, повезло.

Я прекрасно понимала, каким гнилым человеком оказался Удальцов, и при всем при этом желала ему добра. Таких добрых слов ему еще не желали ни на одном дне рождения. В своем пожелании я превзошла всех. И в конце, без тени сожаления, даже больше с ноткой оптимизма, я добавляла ему обрести все, но в Турции. Пусть из далекой восточной страны в Россию запретят летать самолетам, отменят все морские корабли, сожгут деревянные лодки, от жары испарится топливо для автомобилей, а ослики запротестуют возить на себе седоков. Пусть начальник никогда не возвратится домой, никогда.

В ночь после ужасного события я впала в горячку. Металась по подушке, стонала и вскрикивала от страха. Проваливалась на мгновение в больной сон, а просыпаясь, не хотела открывать глаза. Мне снились странные, бессвязные картинки. И в каждом был Удальцов. Сначала он был в черном костюме, но без штанов. В одних черных трусах до колена. Он расхаживал по огромному пустому актовому залу и готовился к выступлению, держа в руках бумажный сверток. Я же ползала между сидениями и что-то искала, как оказалось позже, я искала галстук, потому что без него Удальцов отказывался выступать. Потом мы перенеслись в пустыню, где дул сухой ветер. Ветер опалял мое лицо, я ощущала каждую крупинку песка, забивавшую глаза. Я терла их руками, но становилось только хуже. Сильно хотелось пить, сглатывала сухим ртом и боялась поперхнуться сухим комком воздуха. Удальцов ядовитым голосом шелестел, что у него есть вода, но для этого нужно кое-что сделать, а что именно не называл. Он загадочно улыбался и настаивал на том, чтобы я избавилась от ненужной одежды, что в пустыне так никто не одевается. Я окинула себя взглядом, на мне была шуба и дедушкина старая шапка. Удальцов неистово хохотал над моим внешним видом и прикрикивал: «Раздевайся, раздевайся!» Тогда я принялась ладошкой черпать песок и набивать им рот. Песок просыпался сквозь пальцы и зубы, но я не прекращала его жевать, обжигая рот.