Ксения Нихельман - Музыка перемен. Книга вторая

Проснувшись, из последних сил добрела до аптечки и с трудом измерила температуру. У меня был сильный жар. После выпитой горсти жаропонижающих таблеток под утро мне удалось заснуть.

С той ночи прошло больше двух недель. Я сослалась на болезнь и временно перестала ходить в прокуратуру. Это место давно высасывало из меня жизненные соки, я сама и не подозревала об этом. Может быть, просто мне был необходим отдых, ну, а разве бесплатный общественный помощник не заслужил его? Все работники получали деньги, ходили в отпуск, уезжали в заграничные дали. И только почему-то одна я обязана была оставаться, как сторожила, на месте. Сначала помогая кому-то уйти в отпуск без задержки, доделывая хвосты, потом помогая другому с двойной нагрузкой. Стоило мне заикнуться, что это не вполне справедливо, как слышала твердое, неопровержимое: «А что, ты в резерв больше не хочешь? У тебя есть другая возможность устроиться сюда? Свою должность надо заслужить кровью и потом!» И я садилась на то же самое место, с какого собиралась оторваться вперед. Я догадывалась, что где-то совершила большую и непоправимую ошибку, но пока не понимала, где конкретно. С каких пор я превратилась в прокурорского домового?

Я заболела, очень тяжело. Болела душа. Но выздоровела я благодаря одному лекарству. Пьеро. После ночных метаний в бреду я вздрогнула от утреннего телефонного звонка. Даже обыкновенный звук вселял ужас. Я боялась взглянуть на экран телефона. Пьеро. Испытывая перед ним паршивое чувство, от которого хотелось удавиться, я ответила. То, каким голосом заговорил он, с какой трогательной нежностью, заставило меня наконец разрыдаться, выпустить на волю все чувства. Я лепетала, что просто заболела, простудилась и ничего страшного не произошло. Пьеро выслушал, не перебивая, и сказал как отрезал, что все понял. А через час с невозмутимо-надменным видом заявился ко мне домой, встав на пороге перед моей матерью. Он был рядом до тех пор, пока я не уснула у него на груди. Его добрые руки непрерывно поглаживали мой горячий лоб, отгоняя жар. Мы оба молчали, иногда тишину нарушали мои нечеткие горькие всхлипы. К счастью, Пьеро решил – в простуде виновата наша с ним затяжная на холодном воздухе прогулка.

Я впервые отсидела всю репетицию полностью, до самого конца, до самого ужасного конца! Я обалдела, когда режиссер заорал на труппу, что ему нечего делать среди бездарных бездельников, протирающих штаны в театре. Он раздражался тем, что один артист не там стоит – слишком далеко от сцены, другой слишком близко, потом его взбесило, что танцоры скучковались в одном месте. «Что за кучку пошлого дерьма вы изображаете?» Я неловко хихикнула, потому что с зала это выглядело именно так, но, может быть, не стоило подбирать для этого столь крепкое словцо. «Заново!» – звучала команда. Музыка ревела снова, танец повторялся, солисты исполняли все сначала. Одни и те же замученные движения танцующих, одни и те же слова поющих, отчего я зазубрила этот кусок спектакля настолько, что могла бы отыграть за всех. Конечно, сидя в мягком кресле рядом с режиссером, было легко рассуждать, будто я небесами одаренная, в то время как со сцены крепко несло потом. Взмыленные танцоры и солисты, они обливались потом, мокрые волосы, без дыхания; танцоры насиловали свои тела, а солисты и тела, и голоса, потому что плясали все вместе. Но сколько бы раз ни звучала команда начинать все снова, с лиц выступающих не сползала улыбка. Улыбка для зрителя. Зритель приходит в театр за волшебством, чудесной картинкой, где яркие образы будут мелькать перед глазами, не давая передохнуть. Песни, танцы, музыка, свет, феерия эмоций… За всем этим – телесная боль, недюжинное усилие на последнем дыхании, человеческие жизни, порой загнанные, как лошади на переправе.

Финальный раз, на мой взгляд, отыграли идеально. Режиссер поднялся с кресла и обреченно произнес, что с такой петрушкой выступать только в дурдоме, а не на серьезной сцене. Я не на шутку заволновалась, как же это получается? Если ты такой умный, иди и сыграй сам! Или научи других! А он поносит труппу! Раньше мне казалось, что режиссер – это мужчина пожилой, возможно, седовласый, но бесспорно наделенный даром божьим создавать жизнь на сцене. И чтобы это получалось искренним и правдоподобным, он должен обладать житейским опытом и мудростью! Режиссер фигура авторитетная, сильная, как гора, за которой ютится труппа; режиссер не даст своих в обиду, пожурит чуть-чуть, где нужно, а где и погладит по головке. Как-то так! Этому парню, режиссеру-постановщику, было после тридцати, он орал благим матом и потел больше выступающих. Некоторые артисты были гораздо старше его, но для него словно не существовало возраста, он запросто «тыкал» всем. «Ты, бездарность слева! Будешь танцевать и дальше, как мешок с картошкой, – вышвырну в клубешник у шеста крутить голой задницей!» Подобные фразы уже перестали меня удивлять, режиссер пользовался ими, как будто черпал их из пособия «Как за минуту оскорбить сразу весь мир». Потом повернулся ко мне и спокойно спросил, нравится ли мне танец, на что я покивала, хотя, возможно, выражая симпатию танцу, который явно ему не нравился, подлила масла в огонь. По вискам мужчины текли струйки пота, а на шее вздулась вена. «Танец хороший», – ответил он, устремляясь взглядом на сцену, и за нашей спиной я услышала выдох облегчения хореографа.

Все стали потихоньку расходиться, устало, но все же весело болтая. Брат сегодня дома, он не был задействован в спектакле, только Пьеро, играющий главную роль. И он тоже смеялся. Затем все подошли к нервному и невоспитанному режиссеру, и опять все вместе засмеялись. Больше всех улыбался режиссер. И как ни странно, но у него была добрая улыбка, и, вообще, сейчас он показался мне симпатичным мужчиной чисто внешне. От былого невротика не осталось и следа. Все уже распрощались, как режиссер бросил напоследок: «Ладно, отдыхайте, ребятки!» Вот так просто.

Я поплелась за Пьеро. Как-то так получилось, что я стала девушкой Пьеро, а он моим парнем. Для всех. Безоговорочно, без слухов и сплетен за спиной. И мой статус из сестры артиста переквалифицировался в статус девушки артиста. Никто не спрашивал нас, как мы решили встречаться, с чего вдруг завязались отношения, кто первым проявил инициативу. Одного взгляда Пьеро было достаточно, чтобы объяснить окружающим, что это не просто любовная интрижка, а все серьезно, и я буду находиться рядом с ним там, где он посчитает это возможным.

– Почему ваш режиссер ведет себя так с вами, а вы терпите?

Пьеро улыбнулся, вытираясь влажным полотенцем. На смуглом лице проступил румянец.

– Потому что с артистами по-другому нельзя. Хвалить можно, когда есть окончательный результат. Когда его нет, лучше держать всех в тонусе. Лишний раз похвалишь, сочтут за комплимент высшей пробы, от хвальбы артисты расслабляются, начинают халтурить. Некоторые мнят себя богами таланта.