Ксения Нихельман - Музыка перемен. Книга вторая

– Ну, допустим. Но никто же не позволял ему оскорблять вас!

– Верно, не позволяли. Но такая мера оправдана наилучшим результатом. К тому же он вне работы классный парень.

– Я не хотела бы, чтобы он кричал на тебя.

Пьеро приблизился ко мне. Находясь в его гримерке, я до сих пор испытывала чувство стыда за незаконное проникновение. Пьеро надел на меня свои очки и тоном учителя младших классов назвал меня борцом за справедливость прав трудящихся, и что полностью отдается во власть такого заступника.

На самом же деле ежесекундно я отдавалась во власть Пьеро – когда его руки смыкались за моей спиной, когда чувствовала мужской аромат, без которого не ощущала спокойствия. Только в его объятиях было безопасно. Он прижал меня к груди.

– Не передумала оставаться здесь ночью? – прошептал он.

– Нет.

Остаться в ночном театре моя идея. Может быть, после того, что произошло со мной, организм требовал новых ощущений, которые могли бы затмить жуткие воспоминания. Сердце просило перемен, кровь нового адреналина, что угодно, но способного вытеснить ту боль. Естественно, самым простым и действующим способом было бы выговориться, рассказать о случившемся, поплакать на сильном плече, дать в рожу начальнику. Но ради общего блага я обязана молчать и переваривать боль самостоятельно. Порой мне казалось, что я не забуду никогда, так и придется жить до конца дней с дикой мыслью. Но постепенно все отступало назад в прошлое, и изредка охватывало чувство, что случилось это не со мной, а в каком-то параллельном мире, из которого мне удалось подслушать ужасную историю. Скоро, совсем скоро, Удальцов, его потная, пахнущая невкусным обедом ладонь, кривая ухмылка станут лишь отголосками прошлого.

Никаких призраков в театре мы не встретили. Царили тишина и темнота. Я принялась спорить, что слышу, как играет оркестр, конечно, в шутку. Как раздаются шаги по сцене, слышится шелест ткани в костюмерной. Я дала волю фантазии, отвлекаясь от реальности и погружаясь в вымысел.

Мы вышли в холл, где вдоль двух стен висели фотографии всех артистов. Вот была фотография Максима, еще молодого студента. Как же он возмужал за последнее время! Вот фотография Пьеро с его авторитарным взглядом. Мы дошли до стенда с фотографиями старых артистов, некоторых я никогда не видела. У одной такой фотокарточки незнакомой женщины я остановилась. На вид ей было около сорока. Красивое лицо с большими черными глазами, тонкими губами. Она улыбалась так мягко, дружелюбно, что хотелось непременно познакомиться с ней.

– Никогда не видела этой артистки.

– Я видел, – не отрывая глаз от женщины, сказал Пьеро. – Я видел все ее спектакли.

Меня вдруг осенила мысль, а что если мы с Пьеро виделись еще в детстве, на каком-нибудь детском утреннике. Маленькие, глупенькие, беспечные дети, но уже пронизанные одной нитью судьбы. Однажды на детском спектакле, прекрасно помню, что это был «Кот в сапогах», я сидела рядом с толстопузым очкариком, капризничающим, что ему ничего не видно. Тогда его мама усадила капризулю к себе на колени, а он, впившись пухлыми ручонками в кресло впереди сидящего ребенка, принялся разглядывать представление. Я, маленькая деловая колбаса, была шокирована поведением мальчика, потому что никогда себя не вела подобнейшим образом, за что моим родителям пришлось бы стыдиться. Того, что потом я буду целоваться за школьной стеной, я даже и представить не могла. Может быть, этот карапуз и был Пьеро? Я посмотрела на него и тихо рассмеялась. Нет, это Пьеро, будучи ребенком, мог поправить любого взрослого говорить правильно, вести себя правильно. Пока я вела безмолвный диалог сама с собой, он дважды успел поправить волосы и очки, которые, по его мнению, всегда заслуживали отдельного, более детального, внимания. Но втайне от Пьеро мне удалось разгадать его маленькую тайну – это отнюдь не маниакальное желание выглядеть безупречно, а обыкновенная нервозность, рядом со мной несгибаемый и волевой мужчина попросту нервничал.

Подумав о нашем детстве, мне с нетерпением захотелось узнать, какой Пьеро был в детстве, увидеть его детские фотокарточки, подержать в руках сохранившиеся детские вещи, вдохнуть любимый запах, заполнить свою память воспоминаниями его детства, юности. Какие он носил костюмы для утренников? Какой у него почерк, не в коротких записках, а в длинных письмах? Я хотела носить его одежду, засыпать на его подушке, укрываться его одеялом. Разве такое возможно? Нормально ли ощущать подобные желания? Но я знала одно, что сожалею, что не встретила Пьеро раньше и допустила провести столько лет вдалеке друг от друга. На мой вопрос о детстве, фотографиях, костюмчиках Пьеро скромно улыбнулся, но пообещал, что покажет. Я обрадовалась и, совсем разгорячившись, добавила, указав на фото незнакомой артистки:

– Может быть, из-за черно-белой фотографии, но мне кажется, будто глаза женщины очень похожи на твои. Такие же бездонные и завораживающие.

– Не кажется. У меня ее глаза.

– Мм?

– Это моя мама.

– Это твоя мама?

Пьеро с улыбкой кивнул.

– Но ведь никто об этом не знает, не так ли?

– А зачем? Я сам за себя.

Я сглотнула ком подступающих слез. Он сам за себя. Неужели кто-то еще в этом сумасшедшем мире пытается быть самим собой и идти непроторенной тропинкой. Я была не одна, нас двое. Я больше двух недель не появлялась в прокуратуре и вовсе не скучала, не рвалась туда сердцем, не хотела бежать по знакомому тротуару и подниматься по тем ступеням на высокий этаж. Я хотела обнять Пьеро, поцеловать и остаться с ним здесь.

– Ну что ты? – ласково спросил он, прижимая рыдающую меня. – Из-за чего огорчилась?

– Мне так жаль, что я не знала тебя раньше.

И он поцеловал меня, отчего я вновь растворилась в нем.

Потихоньку убрав руку Артема с себя, я выбрался из постели. С недавнего времени я вернулся к пробежкам, пришла пора вспомнить о былых привычках. За окном дребезжал зарождающийся рассвет, и, чтобы первые лучи не разбудили спящего, я наглухо прикрыл окно шторой. Сегодня раньше полудня Артем не проснется точно, следы бесперебойных рабочих дней закрепились не только на лице Артема, но и на общем состоянии организма. Но, несмотря на дикую усталость и недостаток сна, он до глубокой ночи провозился с покупками.

Покупки. Воспоминание о вчерашнем походе в книжный магазин подтолкнуло меня живее собираться на пробежку. Уже на пороге, едва замешкавшись, я все же вернулся к небольшому столику, на котором среди книжного паровозика – каждая книга служила закладкой для предыдущей, в последней между страницами торчал карандаш – манящим пятном лежала и моя покупка. Я в сотый раз покрутил книжку. Новенькая, в запечатанной целлофановой обертке. Какая-то невообразимая глупость с моей стороны – подцепить ее взглядом в книжном магазине, и теперь она здесь.