Белый Крот - Я [не] шучу

Стрельцовский сложил руки на груди, слова застряли у него глубоко в горле и всё что он мог – это беспомощно пялиться на Максима и чувствовать, как кровь носится по метрополитенам вен. Максим с такой лёгкостью готов был шагнуть в отношения, и Женя невольно чувствовал себя на его фоне каким-то жутко нерешительным. – Интересно. Объясните: чем же лучше быть назойливым? Это раздражает.

– Лучше хотя-бы потому, что сожалеть назойливым всегда есть о чём. Я предполагаю, что вместе мы можем стать чуточку счастливее, чем порознь. Это хорошо как для меня, так и для тебя. Мы можем ошибиться – факт, но лучше попробовать, чем упустить шанс. А что подумал бы скромник? – Максим прокатал стакан между ладонями. – Он, наверняка, испугался бы и остался ни с чем. Выгодный выбор всегда очевиден.

Женя улыбнулся: у него появился шанс отыграться. – В таком случае я предпочитаю требовать, а не довольствоваться. Вас это не напугает? Достаточно ли полезно считаться с чужими интересами? Это не всегда выгодно обоим.

Максим смутился. Женя подал ему обновленный стакан и почувствовал, как парень нарочно коснулся его руки. Коснулся мягко уверенно и жарко. Так, что Женя обжегся, но руку не отдёрнул. Обратил внимание, что оба прекратили дышать и звуки джаза померкли, будто Женю накрыла морская волна, и вода попала в уши. Первой мыслью было – ударить Максима. Второй – ударить посильнее. А третья смутила его до глубины души.

– Я не буду кувыркаться с вами только потому, что вы назойливы и считаете мои руки красивыми. – Предупредил Женя вполголоса.

– Ладно, – Максим горячо кивнул, – кувыркаться не будем. Давай просто поговорим?

– Нет.

– О тебе поговорим.

Женя отчаянно ткнул пальцами в висок, вместо того чтобы ругаться. Назойливость Максима, правда, лишала дара речи.

– До закрытия бара осталось два часа. Это же немного? – обнадёжил Максим.

– Немного? Два часа – это целая жизнь. И я не люблю болтать о себе.

– Потому что дома кто-то ждёт, и ты торопишься к нему?

Максим был невыносим. В этой расстегнутой парке и с разбитой губой, ещё трезвый и такой развязный, как будто знал Женю с пелёнок. Как будто уже наперёд распланировал их идеальную жизнь с собачонкой вместо ребёнка и домом на берегу моря. – Неужели вы пытаетесь сказать, что вас это беспокоит?

– Я пытаюсь сказать, что не хотел бы оказаться третьим.

– Такой хороший?

Парень как-то вскользь улыбнулся. – Третьим лишним. Унылое занятье – мешаться и не иметь с этого никакой компенсации. Что скажешь?

Женя усмехнулся, что-то внутри него как будто лопнуло и ему стало легче. Он понял, этот Максим, по крайней мере, с упрямым чувством юмора. Таким же взбалмошным и неосторожным как его стремления понравиться. И это удивительно. Удивительно, потому что, глядя на него хотелось смеяться. Не над ним, а вместе с ним.

– Сильно болит? – спросил Стрельцовский.

Парень коснулся кончиком языка разбитой губы. И покачал головой. Врал. Губа уже вспухла, а от жгучего виски наверняка щипала. Женя протянул к Максиму руку и дотронулся до колючего подбородка, спросив только:

– Можно?

Но вовсе не собирался ждать ответа. Максим вздрогнул от лёгких прикосновений. Стрельцовский повернул его лицом к свету, нарочно ещё и за тем, чтобы оценить в профиль: симпатичный. Нет, даже красивый. И досталось ему неслабо. Кровь уже запеклась, образовала толстую корочку, но это почему-то нисколько его не уродовало. Женя поморщился.

– Там настолько всё плохо? Я ещё не смотрелся в зеркало.

– Я видел лица и покрасивее вашего, Максим, – Женя отпустил колкий подбородок и выудил из-под барной стойки немного льда из аптечки, протянул пострадавшему. – Возьмите.

Максим протиснул лёд к нижней губе и закрыл глаза. От боли его немного передёрнуло. Смуглое лицо показалось на секунду изрядно измождённым, и Жени стало любопытно узнать настоящею причину, по которой у Максима рассечена губа. Не похоже, чтобы он отвечал ударами на удар. Смиренно стерпел? В обыкновенной потасовке сбиты кулаки, измята одежда. Но он явно не из тех ребят, кто от страха забьётся в угол.

– Это не слишком интересная история. Правда, – ответил Максим, понизив голос.

Женя опустил глаза. И внезапная тишина, родившаяся где-то между ним в страшных муках, обожгла уши. – Неинтересная история для вас или для меня?

Максим переложил лёд в другую руку с видом мальчишки, застуканного с поличным. – Завтра вечером работаешь? Мне бы хотелось увидеться.

На другом конце бара появились три высокие фигуры, Женя кивнул им и посмотрел на Максима со смешенным горьким чувством нарастающий тревоги: казалось, что этот человек, не ложась с ним в одну постель, уже изменил ему. Максим выскользнет из его ослабших за ночь объятий рано утром и навсегда исчезнет в серой дымке. Он прав, быть назойливым хорошо, но ещё лучше научиться избегать таких людей: по большому счёту все назойливые типы думают только о себе, а на рассвете вечно куда-то спешат.

– Очень жаль. Завтра не получится.

– Отделаться пытаешься?

Женю бросило в жар. Максим снисходительно улыбнулся.

– Хорошо, а послезавтра?

Стрельцовский помотал головой. Этим отношениям нужно положить конец сейчас, пока они ещё в зародыше. Но энтузиазм Максима не угасал. – Тогда я заскочу на следующей неделе в этот же день. Можно?

Женя взял поднос и поставил на него несколько полных стаканов. Подумал, что к концу следующей недели Максим забудет его имя. И почему-то почувствовал себя задетым до самых корней. Рассмеялся и, уходя вглубь бара, нарочно так неласково бросил:

– Если вспомните меня!

Той ночью Женя его больше не видел. Всё что осталось от Максима – недопитый стакан ирландского виски рядом с нетронутым шоколадом. Он исчез в суматохе незаметно словно фантазия. Человек, которого никогда не существовало. И Стрельцовский обнаружил пропажу не сразу, а только тогда, когда на его место сел потасканный жизнью, уже подвыпивший, мужчина с утомлённым лицом старика. И попросил полушепотом чего-нибудь недорогого, дыхнув загнивающими зубами.

Люди в баре иссякали медленно, порция за порцией. Влезали в свои теплые куртки, перчатки и шапки, оставляя после себя ощущение оборвавшегося в самый разгар веселья так, что тоску после них можно было доедать ложками. К пяти часам в баре не осталось никого кроме официантов с обесцвеченными усталостью лицами. Женя тоже выбрался из теплого помещения прямо на обледенелые улицы, и мороз цапнул его за обе щёки. В нос ударил запах выхлопного дыма. Женя повиновался глупому импульсу и осмотрелся по сторонам: было интересно узнать, в какую сторону Максим пошёл. В сторону Васильевского острова или Коломны? Спустился в метро или вызвал такси? Зашёл ли он домой или сразу направился к другу? Стрельцовский закусил сигарету, скомкал пустую пачку и чиркнул зажигалкой. Проглотил липкий дым. Этот Максим типичный охотник, берущий от жизни всё и выкидывающий без сожаления то, что уже не несёт никакой ценности. Женя сглотнул, холодный ветер лизнул его за голые краснеющие руки и напомнил, что на улице минус десять, а дома теплее. Он всегда успевал вернуться до того, как в окнах старой многоэтажки на Грибоедова загорались лампочки, а во дворах начинали стрекотать на холоде первые машины и тявкать облегчившиеся в ближайших кустах собаки. С набережной вечно дуло сквозняком, особенно глубокой осенью или зимой. Стрельцовский проскользнул в душный подъезд, утонув в море тяжелого запаха чужой жизни, сбегающей через многочисленные двери и вытяжки. Подумал на секунду-другую как облегчилась жизнь всего этого муравейника, окажись здесь лифт. Но его не было. И подниматься на пятый этаж приходилось самому. Это не было бы такой пыткой, если бы Женя не воспринимал запахи так остро: хлорка, пригоревшая молочная каша, дорогие духи, кошачья моча и снова хлорка. Женя достиг своего этажа, повернул ключи в замочной скважине, чуть-чуть надавил плечом на дверь, чтобы она, наконец, поддалась. И оказался дома. Звуки мира оборвались в сумрачном помещении и уступили место вакуумной тишине, звенящей в ушах. Ногам сразу же стало неудобно в обуви. И Женя нетерпеливо принялся стаскивать с себя сначала ботинки, а когда остался босым, то содрал с себя шарф и снял пальто. Вышел на маленькую кухню: полная окурков пепельница на столе, турка на газовой конфорке и ворох грязной посуды в раковине. «И почему он никогда не успевает элементарно вовремя прибраться?» Женя покусал губы, руки сами потянулись прибирать бардак. Он подвязал фартук, но не включил свет: морозные сумерки стали уже достаточно тонкими, чтобы видеть. Пропали последние звёзды и где-то над домом с глухим рокотом поднялся самолёт. Женя сполоснул последний стакан. Восемь утра. Пары в академии уже начались.